Камень, или Terra Pacifica

(Вскоре после того)

Наступила новая тишина, но её немедля нарушил нервный междугородный звонок телефона.

– Там Пациевич спрашивает Афанасия, – подняв трубку, сказала Роза окончательно сломанным на колоратуре голосом.

– Скажи ему, пусть он использует свою матрёшкину связь, – пробурчал Полителипаракоймоменакис.

Но «Лепесток» произнёс классическое:

– Он вышел.

***

После отставки Панчикова, телефон в его доме тоже умолк. Иногда, правда, звонила дочка, предупреждая, что недолго задержится на очередных её важных курсах. Пётр Васильевич быстро свыкся с такой сдержанностью со стороны средства заочной связи. Но сегодня аппарат будто расслабило. Он давал о себе знать каждую минуту. Панчиков, было, обрадовался, подумав, что вновь при деле. Но, оказывается, всё время кто-нибудь ошибался номером. Подустав от чужих огрехов и пригорюнившись, отставной чиновник уже постановил: до завтра более трубку не поднимать. Но телефон не умолкал, и едва уловимая надежда, а отчасти прежний обычай многие дела производить по телефону, одолели его нетвёрдое решение. Он очередной раз подготовил голосовую интонацию радостной и свежей, затем заученно сказал:

– Ало, Панчиков.

– Папочка, ты чего разболтался, сил нет никаких до тебя дозвониться, всё время то занято, то никто не подходит; ну, ладно, я хотела тебя предупредить ещё раньше, но вот как-то всё… знаешь, я ночевать буду в другом месте, всё в порядке, и волноваться, наверное, не стоит. Ладно?

– Ты, значит, будешь ночевать не дома, а мне, значит, ну, нет никакого повода волноваться. Ты хоть малость соображаешь?

– Ну, папочка, это очень срочно, я потом тебе всё расскажу, а теперь через полчаса я улетаю.

– Ты что, намазалась чем, или так, по современной вашей методике перемещаешься? Да не первое мая нынче, чтоб на Лысую гору лететь, – попытался пошутить отец, памятуя о последних занятиях дочери на курсах некого новейшего духовного усовершенствования.

– Я по-современному, папа, на самолёте, не на Лысую, я тебе потом расскажу, ладно? Пока.

– Ну, только если пока…

И телефон снова надолго онемел.

Жена от Панчикова давно ушла. Однажды и навсегда. «И не вздумай меня искать». Настоящий приговор, не предполагающий обжалования. О причинах такого происшествия он даже думать не собирался. Всё равно ошибёшься. А собственные призывы к разборкам в недрах совести, разума, и прочие родственные действия, – попросту не доходили до его сознания. Смирился. А потом привык. Соломенное вдовство и сделало его заведующим отделом райисполкома. Однолюб по натуре, он не позволял себе увлечься другой женщиной, а тем более, снова жениться. Так пришлось ему погашать порой вспыхивающие, затем подолгу тлеющие эмоции печали при помощи профессионализма в бюрократии. Но, в конце концов, и спасительная бюрократия оставила его, вернее, выставила. А нынче вот и дочь впервые сделала его полностью одиноким. Есть ли замена любви?

Бывший заведующий отделом райисполкома, бывший чей-то муж и человек, пробующий на вкус участь бывшего отца, незаметно для себя уснул, вот так, сидя за столом, уткнув лицо вместе с глазами в добытую им карту острова на письменном стекле.

Ему приснилось новое политическое устройство, состоящее из двух пар независимых властей. Царя и боярской думы – это власти, которые им принадлежат по праву рождения. Верховного судьи и государственной управы – их выбирает население. Народ может также, в случае чего, сместить царя да боярского думателя. Тогда их заменяют ближайшие родственники. Хотя эти власти особой силы не имеют. Они так, на всякий случай, а без такого случая – для украшения. И будто он, Панчиков, зашёл на избирательный участок голосовать за кого-нибудь из кандидатов на пост главы госуправы и ещё кого-нибудь на пост верховного судьи. Точнее, голосование тут оказалось протестным. Оно удобнее – вычёркивать тех, кто негоден. Внутри избирательного участка на одной стене висел портрет царя, а на другой – групповой портрет членов боярской думы. Их Панчиков не выбирал, но интуитивно чувствовал: они висят на стенках по праву. Фамилии у всех звучные, родовитые. Пётр Васильевич примерил мысленно свою фамилию к ряду бояр, невольно смутился. Её буквы отскакивали оттуда, подобно штукатурке от полированного гранита. «Зато я имею право голоса лишить любого из них боярского звания, – подумал он, – я даже имею право голоса лишить царя его прав». И слово «Панчиков» ровненько улеглось в русло симпатии. Смущение прошло.

Проснулся Пётр Васильевич от неудобства. Небо смотрело сквозь лоджию в незашторенное окно своей ранней осенней прозрачностью. Вообще все миры, любые обитатели вселенной, просвечивали сквозь друг друга, и линии наиболее отдалённого из них были видны столь же чётко, насколько и случайно висящий кусок провода, отнятый от электрического тока, явно вырисовывал никчёмную линию подле окна сбоку от лоджии. Панчиков привстал, опершись кулаками о стол, запрокинул голову. Он сжал веки, отвернулся от оконного проёма, чтобы ни один из внешних миров не достал его сознания. До дивана далеко идти не привелось. Он, неубранный ещё с утра, нарочито белел вблизи стола. Покряхтев с лёгким стоном, не оголяя глаз, Панчиков разоблачился. Затем недолго постоял он у окна, осторожно отомкнув веки, но прищурившись. Глядел только вниз, на пустынную набережную, носящую имя отечественного цареубийцы, и далее наискосок – на берег противоположный, где за поворотом начиналась набережная имени цареубийцы зарубежного.

“Ох”, – единственно что промолвил он про себя.

Потом, то ли забыв зашторить зияющую оконную дыру, то ли не имея на то желания, то ли умышленно оставив открытой связь пространств, он улёгся в полутораспальное ложе. И продолжал теперь уже с низкой точки, сквозь сомкнутые веки смотреть в окно из крохотного объёма комнатки на великое пространство над рекой, не сдерживаемое ни береговым гранитом, ни махиной Смольного монастыря. И снова уснул.

Хотя Петру Васильевичу было всё равно, кого избрать в судьи, тем более в госуправу, он внимательно прочитал все жизнеописания и все чины кандидатов под пристальным взглядом царя со стены. Правда, избиратель посетовал на то, что не было приложено фотографий, тогда бы он сравнил их с боярами на стене. Однако из всего списка самым экстравагантным ему показался некто Контрдансов, а самым скромным – некто Пациевич. Их обоих Панчиков и вычеркнул. Это в судьи. А в госуправу он вычеркнул всех. Потом вернулся к судьям и тоже повычёркивал остальных, а в пустой рамочке вписал: “Старогорницкий”. В жизненном обиходе человек с такой фамилией не попадался. Невозможно предположить, откуда появилось это слово. Звук понравился? Или иное неведомое параллельное чувство побудило всё-таки к выбору достойного кандидата? Мы пока затрудняемся уловить причинно-следственную связь его поступка.

Исполнив гражданское право, сновидец будто бы вышел на улицу. А там и лиц людей нет. Так, кое-кто, да те со спины и далековато. Лишь кувыркались на ветру отклеенные от стендов предвыборные плакаты с лицами кандидатов. Что необычно, так слишком светло кругом, и солнце восседает заметно выше, чем у берегов Невы, но все редкие прохожие и все вывески на улице изъясняются исключительно по-русски. И деревья вроде бы незнакомые, ранее не виденные им даже в кино. К тому же – сквозное безмусорье (если не замечать плакатные кульбиты). И некоторая… как поточнее бы выразиться… щедрая скромность, что ли, пронизывала окружение. Не похоже на всегдашний обиход там, дома. Там – и щедрость, и скромность – плотно окутаны безудержной спешкой бестолкового существования. Кстати, а где вообще дом Панчикова, очаг его родной? Он не знал ничего о нём и не мог понять, куда идти после голосования. Да и кроме ощущения гражданского права, иных чувств и позывов, попутных и поперечных, он не испытывал ни в сердце, ни в уме. Подхватив влетевший ему прямо в руки один из плакатов, при лёгком порыве тёплого ветерка, он опустился на изумительно удобную уличную скамейку, пробежал по агитке равнодушным взглядом, но с затупленными остатками пытливости. Там сияло цветное фото застенчиво улыбающегося кандидата Пациевича, им вычеркнутого. Пётр Васильевич вспомнил, будто он уже когда-то слыхивал эту фамилию. И, кажется, от дочери. Ну да, в связи с последними её занятиями. Она так и говорила: «хожу на Пациевича». Но по рассказам дочери о содержимом тех занятий он представлялся Панчикову почтенным старцем, имеющим глубоко посаженные светлые очи под могучим открытым лбом. А тут – мальчишка с рыбьими глазами да сильно заросшей головой, включая лоб, этакий типичный любимец американской публики. «Историк, философ, инженер, проповедник», – избиратель читал слова, составленные из букв, обрамляющих портрет правильной окружностью.

– Папа, ты здесь? Почему? – он как бы услышал голос из-за спины.

Выкинув плакат, он как бы обернулся. Там стояла его дочь рядом с лохматым рыбоглазым кандидатом, оказавшимся несколько постарше портрета на плакате. Пётр Васильевич как бы понимал, благодаря чему он тут, поэтому шепнул, дабы ненароком не разбудить себя:

– Я тут во сне. Это несложно. А ты что, на самолёте сюда так быстро прилетела?

Дочь вопросительно глянула на Пациевича.

– Нет, перед нами явная небывальщина. Перемешивание эксперимента и снов – это настоящая дискредитация науки, – ворковато и неразборчиво, глядя на кончик своего носа, молвил удивлённый Пациевич, – Наденька, узнайте у него ещё что-нибудь. Я не понимаю, вдруг, здесь вышло дурацкое совпадение, – при последних словах Пациевич сделал шаг назад, выпрямился за спиной Наденьки.

Она спросила:

– Папа, а что ты сейчас делал?

– Исполнял гражданское право. И вычеркнул твоего приятеля. Скажи лучше, кто тебя сюда закинул? Я что-то подозреваю. Тут не просто сон. То место, где мы сейчас находимся, очень далеко от дома, и твой самолёт должен быть ещё в пути.

– Да я улетела в Ухту, папа, в Ухту.

– Да-да, мы в Ухте, проводим эксперимент, опыт. Но ваше присутствие здесь нас обескураживает, сбивает с толку. Такая встреча не согласуется ни с одной научной теорией, вообще такого контакта не может быть, – сказал кандидат из-за наденькиной спины, торопливо, не без нервозности.

Панчиков знал (не только благодаря кроссвордам, а также по служебным делам), что Ухта недалеко от Полярного Круга, поэтому он издевательски указал Пациевичу на полуденное солнце, висящее слишком высоковато для тех широт, ткнув туда указательным пальцем, а затем постучал средним пальцем себе по лбу. Пациевич и Наденька смотрели на Петра Васильевича, но его манипуляций не замечали, потому что их взгляды и вообще их головы пронизывало удивление. Они уже ничего не говорили, а просто стояли друг за дружкой, вроде матрёшек на художественном рынке.

Пётр Васильевич поднялся со скамейки, не проявляя заметного интереса ни к встрече этой, ни к её внезапности, даже полной недопустимости, как пояснил историк, философ, инженер, проповедник и кандидат, и пошёл по направлению к океану, чей прибойный шум доходил до стен избирательного участка.

Там, где искусственное мощение кончалось, и начинался природный песок, на декоративной стене красовалась мозаичная карта сей земли, сего царства-государства – в точности схожая с вынутой Панчиковым из бутылки. И параллели с меридианами не забыты. Только на ней была ещё стрелочка, глядящая на то место берега, у которого находился Пётр Васильевич. Она касалась чётко нарисованной бухты на юго-востоке, обширной и продолговатой. По-видимому, здесь очень заботятся о случайно потерянных прохожих. Значит, Мойка, где он выловил зарубежную бутылку, вытекала, протекала и впадала далеко-далеко за спиной. Или её течение велось также вдалеке, но впереди, что совершенно одинаково, если всё-таки считать землю шарообразной.