Камень, или Terra Pacifica

Рядом с декоративной стеной, словно подчёркивая границу между искусственным мощением и естественным песком, на горлышке вверх дном стояла чистая порожняя бутылка, точь-в-точь похожая на обычную нашу, на из-под «Столичной».

***

Афанасий Грузь попал на побережье белого острова Теrrа Pacifica, не снабжённое мозаичной картой и указателем на ней. Однако настоящая поверхность его не вполне оказалась такой уж белой. Только песок и камни блистали белизной, хотя, при более тщательном изучении, можно обнаружить в них кремоватые, розоватые, а то и зеленовато-голубоватые оттенки. Прочие вещества на острове имели разные иные цвета. Правда, от изобилия дневного света и они казались почти белыми, похожими на то, что бывает в передержанной обращаемой цветной фотоплёнке. Что касается здешних людей, цвет их пока неизвестен по причине откровенного безлюдья.

Учёный опустился коленями на песок. Сел, водрузив остальное тело на пятки. Он почерпнул обеими руками двойную горсть песка вместе с мелкими камушками, внимательно осмотрел их составляющие материалы. Знания геологических наук ещё не покинули его, несмотря на изменение профиля института.

«Альбит плагиоклаз, – догадался он, – порода изверженная». Песок вместе с камушками ссыпался с переполненных рук. «Или известняк, порода осадочная», – продлил он поток сметливости.

– Скорее всего, и то, и другое, – произнёс вслух учёный человек, отряхивая руки от песка скользящими хлопками.

Звук получился звонким и ясным, будто в пустом павильоне киностудии. Тут же и птица местная или перелётная откликнулась чистым чириканьем. Грузь обернулся на голос предположительного местного жителя, увидел маленькое деревце, лохматое и ветвистое, а на его макушке сидело глазастое пернатое существо, тоже маленькое, коренастенькое и моргало веками снизу вверх.

– Салют, абориген, – вежливо сказал Афанасий, поднимая с пяток, а потом и с колен остальное тело, продолжая хлопать ладошками; звук производился тонко и хрупко, – ты настоящий или нарисованный?

– Скорее всего, и то, и другое, – картаво, но смачно отозвалось от деревца. Затем пересмешник расправил крылья, которые неожиданно оказались немалых размеров, оттолкнулся крепкими лапками от ветки, взмахнул этими белоснежными парусами и быстро удалился, растворяясь в белёсой синеве неба, не оставляя никаких поводов для дальнейшего диалога.

Безлюдье не нарушалась. Надо было куда-то идти. Но Грузь не знал и не догадывался, в какую часть видимого света ему предстоит двигаться. Морской берег сулил два противоположных направления. “И то, и другое”. Подсказчика в выборе движения поблизости не оказалось. Оценив наскоро своё положение, он решил сэкономить на раздумьях, да двинулся тем же курсом, что и смекалистая птица, обладающая ёмкими выразительными очами, владеющая великолепным вокалом. Пожалуй, она и есть тот самый, недостающий подсказчик. Так Афанасий и поскакал с камня на камень, растопырив руки, но не взмахивал ими, оттого слишком высоко не взлетал.

Меж камней то там, то сям повылезали крепыши-деревца, похожие и непохожие на то, первое им увиденное. Но горизонта они почти не заслоняли: ростом пока не выдались. А на черте между небом и землёй возвышалось несколько чётких треугольников, наподобие знаменитых пирамид в Гизе, только чуть поострее. Масштаб хоть и нелегко было найти, но в оценке Грузя размеры местных доминант явно превосходили фараоновское величие. И он, пожалуй, не ошибся. Их грандиозность подтверждалась по мере приближения к ним. А именно: они упрямо не приближались, словно поселив себя навечно за горизонтом.

Ни дорог, ни даже тропинок не попадалось. Ничего не напоминало следов человека и других существ, обычно передвигающихся по земле. «Наверное, все тут летают, – подумал Грузь, критически оглядывая ноги, – а это приспособление для передвижения здесь явно неадекватно среде». Он немного пригнулся, чтоб повнимательнее, будто впервые, оглядеть своё неотъемлемое средство передвижения, и тут же увидел пустую консервную банку, лежащую на ребре позади его левой пятки. На золотом фоне ультрамариновыми буквами было качественно отпечатано красивым шрифтом: «огурцы тихоокеанские, пряного посола». «Даже банки», – закончил Афанасий мысль о полётах и поддал пяткой артефакт островной цивилизации, не обращая особого внимания на вполне понятный ему здешний язык. И поскакал дальше, не заметив, как свободная металлическая тара взметнулась вверх и, согласно правилам пространственной траектории, связанной с силой земного притяжения, спустя определённый отрезок времени нашла себе новое место покоя в ветвях ближайшего деревца коренастой внешности. Грузь не видел и того, что её без промедления облюбовала местная змеюка, свернулась внутри неё в калачик, точнее, в спиральку.

***

Долго ли коротко продолжался коллективный шок от внезапной отправки Афанасия в путешествие по линиям перспективы, но учёный люд, обитающий в НИИ «Притвор», показал, что он устроен манером удивительнейшим. Его мало смущают подобные реальные события. Мысль, она вообще неизвестно откуда является, обосновывается в головах, живёт сама по себе, невзирая на обстоятельства. Научная беседа воскресла. Тем не менее, воссоздавшись, она потекла несколько под иным углом зрения. Наверное, поступок Афанасия, пусть не поколебал, но окрасил науку некоторой новизной. Иван снова, по настоянию Нестора, говорил избранными приёмами, то есть он старался излагать мысли образными конструкциями. А слушатели, конечно, по-прежнему, как и мы, продевали его речь сквозь игольное ушко собственного видения вселенского окружения и сквозь ткань личного опыта в собственном микрокосме. Рассказ Ивана самопроизвольно оборачивался самобытными одеждами, создавая некую мысленную убедительность. Поглядим, что поселилось, например, в голове Нестора.

Он воевал со скукой, несмотря на свежие мазки научного полотна. Он всегда это делал. Поэтому и занятия менял, как можно чаще. Вот и теперь, слушая рассказчика, он тасовал в уме различные области своих интересов да упаковывал в них образную мысль Ивана. Многомерность массы, столь же развитая, что и многомерность пространства – вот одна из интеллектуальных сфер Полителипаракоймоменакиса. Появилась она от ревности к пространству или интуитивно, не знаем. Скорее, от ревности. Так, по его мнению, тяготение тоже имеет своеобразную длину, ширину и толщину. Их надо бы обозначить подобающими тремя буквами. Одну он уже придумал. Для толщины. Она похожа на перевёрнутую «Т».

А не менее того Нестор Гераклович обхаживал вездесущую творческую силу иррациональности любых взаимоотношений. Иррациональность он вообще ставил во главу угла при возведении по сути любого изобретения или открытия. Надо сказать, из всего иррационального он предпочитал “золотое сечение”, умел его распознавать повсеместно, с радостью, перетекающей в безмерное восхищение.

(«Золотое сечение» – наиболее очевидно в геометрическом соотношении двух частей отрезка, где малая часть относится к большой части, в точности так же как большая часть относится ко всему отрезку в целом. Этой темой занимаются учёные и художники, начиная со времён древнего Египта и продолжая в наши дни. Данная тема неисчерпаема, так как присутствие «золота» прослеживается во всех проявлениях природы и искусства. И при сотворении мира).

Но, не будем говорить за него, предоставим слово собственно ему. Скука, так скука.

СОБСТВЕННОЕ ВИДЕНИЕ ВЫСТУПЛЕНИЯ ИВАНА, ВОЗНИКШЕЕ У НЕСТОРА ГЕРАКЛОВИЧА ПОЛИТЕЛИПАРАКОЙМОМЕНАКИСА

Скука сродни давлению, – переиначивал он мысль Ивана. – Давление обитает в хоромах массы. Оно – её законный жилец. А скука таится во владениях эмоций. Она там вроде серого кардинала. Эмоции, как и тяготение – родственники, они из одного мира. Ну да, чувство, – наиважнейшее в мире, оно, представляет собой истинный вес в нашей жизни. Чем сильнее страсть, тем она тяжелее. Закон. А ещё она подвержена течениям, поэтому тяга вынуждена менять направление, порой в сторону противоположную. Тоже закон. Силовыми линиями массы пронизана вся наша вселенная. Их сети повсюду тянут, прижимают всё и гнетут. Давлением гнетут. Родная сестра давления – скука – тоже гнетёт. Скучный, скукоженный, сжатый. Такие дела. А есть ли в природе способ спастись от влияния всей этой семейки хоть на минуточку хоть в каком-нибудь одном местечке? Вопросик, скажу я вам, не из тех, что разрешаются походя. Скука окружает нас повсюду. Равномерно. Давление – тоже. Схожесть налицо. Если существует приёмчик выхода из тисков скуки, значит, есть выход из кокона давления. Мы не замечаем на себе, скажем, напора воздуха, хоть он чудовищен. Ровно так же не ведаем тугую осаду скуки со всех сторон, хоть она запредельна. Но если прорвать эту чёртову хандру в каком-нибудь одном лишь месте, вся остальная сила скучищи обязательно будет давить на твои иные, замечательные чувства, выталкивать их именно через то место прорыва – прочь из скорлупы окружения. Нестор вообразил тюбик, наполненный бальзамом, отвинтил крышку, надавил. Вот так. Она жмёт на твои хорошие эмоции со всех сторон, она же выдавливает их из собственных тисков при наличии там дыры. То же произойдёт и с её родственником, с давлением, если его удастся прорвать. И оно, всюду нами испытываемое, оно окажется лучшим в мире двигателем. Оно выдавит тебя из собственного окружения через прорванное в нём место. Нестор снова вообразил тюбик с вложенным в него неким телом. Нажал, и тело выскочило из него. Перемещение тела под действием давления означает свободу в одной выбранной стороне. Где обозначил её, туда и едешь. Весь остальной напор оказывается общим нажимом ладони на тюбик… Но чем снять давление-скуку в нужном направлении, чем их проколоть? Откуда взять такое средство? Что у нас является орудием её преодоления? Отвечаем. И отвечаем обоснованно. Эге, не зря мы тут сидим, в нашем замечательном исследовательском институте. Скука прокалывается вдохновенным творчеством. Вот чем. Творческий порыв как квинтэссенция чувств – он пробивает окружение вездесущей тоски. Тогда вся оставшаяся совокупность уныния станет служить двигателем течения творчества. Она безудержно будет выталкивать его поток из собственного окружения в ту сторону, где обнаружится прорыв, сама оставаясь на месте. В освободившемся потоке творчества для тисков скуки нет места. А затормозиться творчество может опять же исключительно при зарастании дыры. Так-то. Значит, и к давлению есть метод подобрать шило. Угу. Одно уже ясно. Напор чем-то смахивает на творчество, а значит, этот предмет должен выглядеть иррационально.

Далее, слушая образное высказывание Ивана о природе времени, сознание Нестора само образовало представление бытия в иных, новых проявлениях. Там всюду проистекают события. Но они совершенно не распознаваемы. Не реализованы. Они осаждены временем. Полностью ограждены. Да, время показалось Нестору чем-то, подобным давлению и скуке. Оно равномерно и плотно окружало всё и вся. Беспросветно. Глядите, – в одном боку, вернее, вообще в единственной точке всеобщей действительности содеялась еле заметная прорезь. Кем содеялась? Этого Нестор пока не собирался выяснять. Положим, там создалась вдруг свобода от осады времени. Окно. Прорезь стала дырой, расширилась во все стороны. Туда потекли всякие события, поддаваясь давлению остального плотного, неиссякаемого окружения времени. Оно выталкивало из себя несметное разнообразие скрытых ранее событий. А его же собственная природа тени проявляла эти происшествия. Местами контрастно, местами смазано, местами закрывала полностью. И мгновенно обращала все события в историю…