Камень среди камней

– Зачем? Я весь в работе. Не хочу головняка.

– Ну как зачем? Развлечься немного.

– Мне и в библиотеке довольно весело.

– Нельзя же быть таким затворником!

Мне казалось, что следующим моим ответом будет: «Помолчи, пожалуйста, ладно? Как такое можно говорить?!»

– Ну, может, и нельзя. Подумаю, – всё, что я смог выдавить из себя, подтягивая к себе отложенную в сторону книгу и ожидая звонка в домофон.

Качаясь на кресле-качалке, стараясь отвлечься, погружаясь в нумерованные маленькие листы книги, я ощущал мягкое блаженство, когда шум мыслей приглушал общий гам тяжёлого молчания. На самом деле в квартире была полная тишина, и лишь настенные часы изредка разрушали нереальность происходящего своим тиком. Шумели чужие мысли, мне непонятные и неинтересные, общий эмоциональный фон, не дающий мне расслабиться, заменяющий воду, спасительную для рыбы, сухим каменным пляжем, раскалённым от солнца, на которую меня, задыхающегося и теряющего сознание, выбросило. Если бы никого не было рядом, я счёл бы это времяпровождение приятным: пустая просторная квартира, тишина, удобное кресло и приятная книга – что ещё нужно человеку для счастья? Я устыдился, что в своём молодом возрасте я находил притягательным столь старческий, пенсионерский быт. Вмиг я состарился, представив свою дряхлую, морщинистую кожу, аккуратные очки на перегородке носа, тёплый плед на коленях и чашку чая на буфетном столике. Хоть я и стыдился этого мышления, всё же оно мне нравилось, как и образ, что я видел перед собой.

Меня поглотили мысли о том, что мне может нравиться. В первую очередь в голову пришла семейная дача, на которой я отдыхал в одиночестве, не говоря никому, что я собираюсь занять беседку и сад. Каждый раз меня находили там неожиданно. Летом там всегда было хорошо, даже в самую невыносимую жару. Я укрывался от солнца на веранде, сокрытой в тени, и, качаясь в подвешенном за балки потолка кресле в форме полусферы, читал либо же любовался открывающимся видом на пышные грядки разноцветных цветов, деревья вишни и кусты чёрной смородины. Когда уставал сидеть, я расстилал плед на газоне и вытягивался всем телом, купаясь в лучах палящего солнца, отчего моя голова кружилась, как после пьянки, а кожа приобретала здоровый медный оттенок. Пропотев, я парился и мылся в бане, обсыхая затем на солнце, чувствуя, как из меня вышла на время какая-то душевная зараза, и ощущая, что моё сознание чисто, как белый лист. Я бы мог прожить так целую жизнь, если бы не надвигающийся холод, голод и моя крайняя нелюбовь ко всякого рода насекомым, которые то и дело проползали мимо моего лица.

Вспоминал я и другой образ жизни, полный беспредельных пьянок, когда я, изрядно напившись, переключал мой речевой аппарат то на французский, то на английский, если пил вино (в других случаях этого не происходило, если только не учитывать совершенно бессвязный звероподобный язык, познаваемый мною лишь после крайне крепких напитков). Во всех других случаях я либо слишком быстро достигал слабости, головокружения и рвоты, либо не мог опьянеть вовсе. Я танцевал в клубе под тяжёлый олдскульный трэп, рассасывая под языком колесо, заставлявшее меня танцевать всё радостнее и живее, выключая всякие сомнения, развязывая мне язык, делая меня самым общительным и доброжелательным человеком на всём белом свете. Колесо не было наркотиком: я из того поколения, которому для веселья прописывают транквилизаторы.

Я потел, пил, танцевал и уставал, но в одну из таких ночей я не мог напиться никоим образом, сколько бы в меня ни вливалось. Я хотел к ней, но у неё были свои планы – одиночество я топил в спирте, не доходящем до моего мозга. Шот, пиво, крепкий коктейль – повторить цикл. Денег не хватало, но хватало знакомых: кто-то угостит пивом, кто-то даст глоток из красивого бокала, угостит самокруткой. Но сладкое беспамятство не застигало меня врасплох, были у этого и свои плоды, так как очнулся я уже в её объятиях – наверное, ей стало меня жалко и оттого каким-то чудом я оказался рядом, добравшись в бессознательном состоянии (видимо, от радости меня тут же «вставило по первое число»). Что ж, пусть будет так – главное, что я был рядом, а почему – неважно.

Мои думы были прерваны звонком домофона: пришли остальные долгожданные гости. Даже на своём дне рождения я был человеком, в частности, ненужным и посторонним, чьё присутствие в беседах было чисто формальным и необязательным, и даже когда я подолгу удалялся в туалет, имитируя проблемы с желудком и поедая под предлогом лечения оных проблем таблетки-транквилизаторы, как раз таки и раздражающие мне кишечник, смех не прекращался и беседа кипела, потому что не имела ко мне никакого отношения – я был лишь поводом для обсуждения самых банальных тем, не изживающих себя уже какое десятилетие подряд. Да и в общем-то, никто и не заметил, что я поглощал таблетки или отсутствовал по полчаса. На мой день рождения я получил торт с утками, а о моих предпочтениях никто не спросил, даже учитывая тот факт, что торт был явно детский, а я не ел сладкое и сидел на диете, стараясь поддерживать себя в крепкой форме, скрывая под длинной футболкой, как мне казалось, подтянутое и довольно рельефное, хоть и худое тело. Всё же все родные подметили факт моей худобы, который тревожил меня с раннего детства и который я переборол тяжкими усилиями воли и кропотливым воспитанием своего тела. Скажи они мне, что я выгляжу хорошо или что-либо в этом роде, я бы снял с себя футболку и показал бы, что действительно выгляжу неплохо и рад своему телу, но они не сказали этого, лишь порекомендовав мне есть побольше: «Не обижайся, но худоват!». И тогда мне так и показалось: что кожа на моём черепе держится очень натянуто, обнажая скулы и лобные доли, а плечи мои были уже женских и что в целом любой мог бы меня сломать пополам одним ударом – я перестал держать осанку, осел и уменьшился в размерах на своих собственных глазах. Одежда мне стала велика, вися на мне как мешок, и на меня напала удушливая, болезненная сонливость. Руки мои мне показались слабыми, и я с тяжестью держал в руках вилку. Мне хотелось поскорее убраться домой. Меня защищал лишь тот человек, бывший мне отчимом, сказавший: «Худоба – ерунда, а вот лишний вес – уже проблема!», бывший тем же человеком, что подтрунивал надо мной за мою любовь к изучению истории виноделия и дегустации дорогих вин (которыми меня угощали знакомые, нажитые непосильным, но не совсем трезвым трудом) словами «О, собрание алкоголиков!» каждый раз, когда замечал меня за одним столом с бутылкой омерзительной кислой дряни «Крымский погребок», которую я не пил бы, даже будь я действительно алкоголиком. Делал он это лишь потому, что на Новый год я подарил маме прекрасный полусухой немецкий рислинг, а он, переборов в себе всякую притязательность к водке, считал, что пить спиртное не умеет вовсе никто, клеймя каждого без колебаний.

Я как-то ранее имел неосторожность обмолвиться, что занимаюсь плаванием, за что был вознаграждён этим днём подарком в виде полотенца, о стоимости которого был сразу же оповещён: «Вот так цены! Полотенце стоит тысячу рублей! Ты плаваешь, вот я и подумала, что тебе бы новое полотенце, а то ты поди ходишь со старым – позоришься», – сказала моя мама без злого умысла, не подумав спросить меня, есть ли у меня новое чистое полотенце, которое, конечно, у меня было. «Да, конечно. Спасибо, мама», – улыбчиво ответил я.

В общем-то, все знали о моём увлечении литературой, но никто не вёл со мной бесед, интересных мне. Я любил говорить о вещах, стоящих внимания: о любви, о смысле жизни, о творчестве, об искусстве, но, будто специально, такие темы не поднимались в моём присутствии, или же всегда такие разговоры заканчивались ссорой. Порой я говорил вполне серьёзно, что я пишу сам, но им это казалось детским лепетом. В утро этого дня я наполовину дописал свою книгу, которая спасала меня от самых мрачных мыслей в тяжёлые дни, но никто не спросил меня о моих успехах, даже когда я пытался об этом заговорить, – это было лишь хобби, сравнимое с оригами или йогой. Куда важнее было спросить меня о работе, сделавшей из меня больное и закрытое существо, принёсшей мне столько боли и разочарования, как давно ничто не приносило, обсуждать которую я не любил. Деталей требовало моё фиаско, которое я давно проработал и принял, но которое теперь необходимо было ковырять тупым ножом, как старую, плохо заросшую рану. Стоило мне сказать пару бессмысленных фраз, и я завоёвывал пьедестал главного оратора вечера, от которого просили ещё и ещё. А в конце им было необходимо выразить мне сочувствие, поддержав меня в каждом слове, что было сгоряча брошенным оскорблением в сторону просто душевнобольных людей, о произнесении которого я жалел. Приукрасить своё сочувствие нужно было мудрыми предложениями о смене работы или переезде в другой город в поисках смены обстановки и карьеры, а когда я пытался защитить свою душу, говоря: «Знаете, я, в общем-то, хотел бы быть писателем и посвятить этому свою жизнь, даже если бы это скверно меня кормило», я встречался лишь с разочарованными, наиграно вдумчивыми, но ни о чём не думающими в существе взглядами и кивками головы.

Сидя за столом, я думал: «Что, если их всех не станет? Если за этим столом буду сидеть лишь я один в этот же день?» Не находил в душе никакого скорбного отклика, свойственного, как мне кажется, нормальному человеку. Я чувствовал покой и умиротворение, отсутствие головной боли и комфорт. Я не ощущал никакой привязанности или нужды в этих людях, бывших мне роднёй лишь генетически, но не имевших со мной ничего общего, ничего, что объединяло бы нас в касту платонической взаимной любви. Я знал, что не будь я сыном и внуком, эти люди сочли бы меня наиболее неинтересным, гадким, невоспитанным человеком и в целом тварью, которую ещё нужно поискать. Они были пленниками убеждений, в которые сами верили поверхностно, не желая погружаться в них, видимо интуитивно чувствуя опасность правды, скрывающейся за вуалью предрассудков. Я представил себе похороны, на которых буду раз за разом присутствовать, ведь рано или поздно этот момент настанет. Ощутил ничто: я не думаю, что стал бы плакать, рыдать и скорбеть, убитый горем. В конце концов, им ведь повезло больше, чем мне – они уже мертвы и свободны, обрели свой покой – радоваться нужно за умерших – им больше нет до нас дела. Выждав долгую и унылую процессию, приняв все сочувствия и хлопки по плечу, сопровождаемые словами «Крепись, сынок», я бы подыграл, накинув на лицо маску горя и рассадив всех по машинам, выдохнул, отправившись за бутылкой вина в одиночестве, зная, что теперь в мире на одного человека, способного меня по-настоящему потревожить, меньше.

К концу вечера я чувствовал себя униженным, изнасилованным и распятым этими милыми, простыми людьми и чувствовал себя скверно, ощущая такой поток гнили, рвущийся рвотой из моей больной души в сторону людей, любящих меня непонятно за что. Порой я мечтал, чтобы они изгнали меня из семьи, вычеркнув из своего генеалогического древа, лишив меня фамилии и данного мне от рождения имени. А ведь я почти добился покоя в этот день, и даже заранее мне сказали, что не тронут меня, оставив в покое. И всё же в последний момент мой единственный, принадлежащий мне по праву из всех 365 в году день у меня забрали, вырвав меня из моего тихого покоя, изъяв из рук книгу авторства Альбера Камю. Лишь факт того, что практически никто не писал и не звонил мне в этот день, хоть немного меня успокаивал и томил надеждой, что в следующем году никто не напишет мне, не позвонит, не поздравит, не позовёт на тяжёлый, полный тревог и печалей семейный ужин, зная, что я человек холодный и нелюдимый, недостойный никакой любви и заботы.

Закончил день лёжа в горячей ванне, думая о смерти, рассасывая под языком свой любимый десерт – транквилизатор, спасавший меня от всех проблем, за что я платил лишь небольшой головной болью и сонливостью.

Проснулся я, лёжа рядом с любимой женщиной, за два часа до будильника и тупо уставился в потолок. Ночь была не страстная, хотя я на это надеялся, но всё же довольно милая: мы смотрели глупую комедию, которая мне нравилась, как бы я того ни хотел, смеялись и немного танцевали. Она ела пиццу кусок за куском (её аппетит стал неистов в последнее время), а я знал, что это обрекает меня на прохладную ночь (в связи со вздутием о сексе можно было и не думать), – есть не хотелось, хотя я чувствовал, что мой желудок пуст. Я курил электронную сигарету, дым от которой при малейшем попадании света в квартиру открывался непроглядной пеленой в непроветриваемой студии, а моё сознание постепенно притуплялось никотином.

С утра я был зол и походил на изголодавшую и нелюдимую псину: в голове был бред, а оскал непроизвольно оголял злые клыки – мне не спалось ночью, хотя до этого я не спал 23 часа: думал обо всём, пытался внушить себе любовь и понимание, эмпатию, притуплял голод либидо размышлениями о высоком, думал о книгах и многом другом – короче, ни о чём вовсе. Очнувшись, я всегда сталкивался с самим собой, лишённым всякого прикрытия в виде львиной доли аптеки, поглощённой мной – я не нравился сам себе по утрам, но это всё же был я, размышляющий лишь о том, как бы поскорее добраться до своего десерта, не желая выползать из тёплой постели.