Каменные клены

узнаю, как любовника своего она превратила в бобра, соседа-кабатчика в лягушку, судейского в барана, а удачливой сопернице продлила беременность на восемь слоновьих лет

хочу, о апулей, о тьме ее проделок послушать

Хедда. Письмо шестое

Хочин, январь 2002

Я не писала тебе почти полгода, было много неприятностей, в том числе и со здоровьем.

Отсюда, из забытого Богом, забитого слонами и раскрашенными грузовиками Хочина, наша прежняя жизнь выглядит иначе.

Мне жаль, что мы мало говорили со Старшей и совсем не смогли полюбить друг друга. Мне страшно оттого, что тебе, Эдна, уже девятнадцать, а я даже не знаю, какое у тебя лицо.

Мы с Радживом, его сестрами и всеми детьми ездили в Джамму, через всю страну, к богине Дурге, там пришлось долго идти в гору, и я совсем задохнулась. Я здесь здорово поправилась, вы бы меня не узнали, пожалуй. Богиня раньше была обыкновенной девушкой, ее звали Вайшнави, она сбежала от человека, который хотел ее изнасиловать, а потом отрубила ему голову и окаменела. На том месте, куда отлетела голова, теперь тоже маленький храм, туда пришлось долго идти пешком.

В храме всем давали монетки с портретом богини и ставили красную тику на лоб. Когда мы вернулись в гостиницу, Раджив был ко мне добр — целовал и гладил по голове. Иногда я смотрю на него, когда он спит, и думаю: что я здесь делаю?

Я вообще много думаю о том, что со мной произошло и почему, вспоминаю Лландейло, где я родилась, пивоварню, где работал отец и, особенно — школу в Понтипридде, в которой, по рассказам, за пятнадцать лет до меня учился Том Джонс и даже пел в школьном хоре.

В этой школе со мной приключилась вот какая история.

Я пришла в новый класс в начале осени и сразу увидела высокого темноволосого мальчика, сидевшего у окна. Этот — самый красивый в школе, подумала я и бросила свой портфель на соседнюю скамью. В классном листе он значился в первой десятке и знал чертову уйму стихов и всякой всячины. Через неделю он провожал меня до дома, покупал мне мороженое и даже подарил стеклянную ручку в виде гусиного пера. Изо рта у Берти всегда хорошо пахло — лакричной карамелькой. Все девочки завидовали мне, шептались за моей спиной и усмехались мне в лицо.

Я завивала волосы в салоне красоты и чувствовала себя первой красавицей весь сентябрь и весь октябрь — пока не случилась одна совершенно невыносимая и дикая вещь.

Берти пришел на занятия в расстроенных чувствах, весь день хмурился и молчал, а после занятий вышел в школьный двор и спустил штаны.

Он стоял посреди двора, окруженный школьниками, брюки лежали в пыли, он из них не вышел, просто спустил до щиколоток. Мальчишки смеялись и подначивали его, а он улыбался мутной улыбкой, смотрел куда-то вверх и трогал себя за все места, понимаешь?

Я встала за спиной у толстой Мери Мейсуорт — так, чтобы он меня не видел. Мне было страшно и смешно, но жалости я не чувствовала — как если бы это был чужой, больной, совсем незнакомый парень. Потом я поняла, разумеется, что они все всезнали про него, просто мне никто не говорил, так им было интереснее.

На следующий день я села на заднюю парту, мне даже глаза на Берти было трудно поднять, а он вел себя как ни в чем не бывало. Подошел ко мне после занятий и спросил, пойду ли я с ним в Уотерс-синема, на новый фильм — тогда там шел Изгоняющий дьявола. За нами наблюдали во все глаза, и я громко сказала: Нет, потому что ты урод.

Я открыла портфель, достала стеклянную ручку и кинула ему под ноги. Кто-то из мальчишек подошел и наступил на нее тяжелым ботинком на рифленой подошве.

Через неделю за Берти приехали родители и забрали его — прямо с урока математики. К весне о нем забыли, а я стала ходить в кино с Сибилом из шестого класса, дальше все не слишком интересно.

К чему я это рассказываю? К тому, что здесь, в Хочине, я два раза видела бедного Берти во сне. И оба раза проснулась со вкусом лакрицы на губах.

Как бы там ни было, спасибо за те триста фунтов, что я получила на Рождество.

Надеюсь, это вас не слишком разорило. Я купила много новой одежды для Гаури и мягкие игрушки для Пханиндры: до этого он играл тем, что тетушка достала из сундука, скучными расписными деревянными петушками.

Лицевой травник

1999

Есть трава Царь Иван собою в локоть, а цветов на ней дватцеть один разных. Добра давать кликушам, утопя пить в квасу или в уксусе.

День в «Кленах» начинался теперь с того, что Младшая выходила на кухню за своим сладким, сильно забеленным кофе, брала чашку и тут же исчезала, она старалась не попадаться сестре на глаза раньше одиннадцати. К полудню Саша успокаивалась, как будто переворачивая свои песочные часы, к вечеру она заметно веселела, особенно если на море поднимался ветер, и можно было сбегать на Эби Рок, а потом прогуляться с постояльцами по вечернему пляжу, надев на них брезентовые куртки и вручив каждому по карманному фонарику.

— Видите, вон там, — говорила она с гордостью, вытягивая руку в направлении Ирландии, — как будто ветер гонит мелкие бумажки? Это паруса. Ветер сегодня шквалистый, на волнах белые барашки и птицы возвращаются к берегу, значит, завтра утром шторм придет в Вишгард!

Постояльцы щурились в темноту, зябко пожимали плечами и поглядывали в сторону пансиона, предвкушая вечер в натопленной гостиной, где можно налить себе шерри и послушать радиопрогноз для кораблей, спешащих по опасным путям, в Белфаст и Варренпойнт, послушать, как скрипят косяки и потрескивают балки перекрытий, как столетние «Клены» разговаривают со штормом — хрипло, утомленно, без страха, но с привычной осторожностью.

Саша возвращалась домой, доставала непременный Милквуд, где миссис Оуэн все так же трясла юбками, а Ричард Бартон блестел хмельными глазами, включала для гостей новенький видеомагнитофон и поднималась к себе. Теперь в ее распоряжении была спальня родителей, которую она про себя называла маминой, хотя — кроме трюмо с отслоившейся амальгамой и руанского комода — там не было ни одной маминой вещи.

Десять лет назад отец вынес все в сарай, сложил в сундук и поставил его в дальнем углу.