Каменный мост

– Я хотел как лучше, – выдавил я. – Полтинник.

– Ну, тогда нет разговора, понял? К согласию мы не пришли. У тебя есть кому за тебя бицепсы качать? Как ты отсюда уйдешь? Ты отсюда не уйдешь!

– Извините, – я оглянулся на выход. – Я хотел, чтобы всем было нормально. Я пойду.

– Пойду! – сверкнул глазом дядя Федя. – Пойдет он. У тебя полтинник. Деньги твои?

– Мои.

– Какой у тебя бизнес? Если есть бизнес, значит, есть вопросы. Какие у тебя вопросы? Мы вопросы решим, работу сделаем, двадцатник откинешь – и в расчете.

– Нет у меня работы. Только пятьдесят тысяч.

Дядя Федя выматерился и посмотрел на люстру, словно за поддержкой, Николаич дочитал молитву, опять покрутил головой – может, борется с остеохондрозом? – и капнул:

– Ладно.

– Ладно! – Дядя Федя смял расписку и завопил: – Какого хрена мы занимаемся этой херней?!

– Да это Паперно подогнал такую херню, – запалился следом ублюдок.

– Такая херня! Ну, что мы тут сидим?! – не унимался дядя Федя.

– Такое говно! Мы в говне. Поедем трахнем этого урода!

– Да он у меня теперь каждый день сосать будет, – добавил Николаич.

– Поедем его душить! – Дядя Федя озирался в поисках верхней одежды. – Да он нас подставил!

– Парень-то твой нормальный, не козлина! – Ублюдок меня приобнял.

– Знаешь, Николаич, а Паперно – ба-арчук, – заметил вдруг дядя Федя. – С новорусскими такими замашками… Ишь, молодой, а деньги любит. Сам не работает, только проценты стрижет, – дядя Федя словно позабыл про меня. – Ты, Николаич, сразу все понял, а я все сижу, сижу и чую: что-то здесь не так… И сейчас, как ты сказал, только догнал. Там что получилось? Парню, вот его другу, Паперно все обрубил и стрелки на него перевел. Парень, вот его друг, толковый бизнес-план принес, я читал, Николаич, ничего не понял, но видно, что толковый, а Паперно ему денег под охренительный процент, да еще и контрольный пакет. Парень, его друг, и не вытянул, и сам еще свои деньги вложил, а все пропало. Это, чисто, нереально было, Николаич! А для Паперно это ж инвестиция, а он рисковать не захотел и нас подставил!

– Такая херня! – прислушался ублюдок. – Да мы его по земле волочить будем!

– Ладно. Ладно, все нормально, – дядя Федя махал мне успокаивающе и прощально. – Полтинник завтра тащи. Мы приведем нашего барана, придавим его, а ты своего друга притаскивай. Нормально, Николаич? Нормально.

– Нормально, – я натянул шапку, – но друга не будет. Я его сам хрен найду.

Музыка и танцы стихли, в разочарованной тишине дядя Федя поцыкал, пошмыгал, глотнул сопли, подмигнул мне. И кивнул: да. Да.

– Я отдаю деньги. Паперно отдает мне оригинал расписки. И пишет бумагу, что финансовых претензий к Чухареву не имеет. Бумагу я забираю с собой.

– Напишет, – дядя Федя делано подобиделся. – Ты че, нам не веришь?

– Вам верю. Но сам боюсь забыть – надо записать.

На улице потеплело, я шагал, не разбираясь, наполняясь гриппозной ломотой, наполняясь необлегчающим облегчением, как с похорон, подальше от главных улиц и черных автомобилей. Как бы я хотел жить? Фотографировать птиц на головах у памятников, чтобы случались неудачные дни – и долго простоял на пустыре, напротив белой стены громадного общежития: тысяча заледеневших пустых прямоугольных окон, белые пересечения межпанельных стыков – и посреди этого кладбища красной каплей застрял на форточке запасливый пакет – на него я и смотрел. Пройдет время, и – когда человек говорит «пройдет время, и…», он хочет немедленно перенестись туда, где это время уже прошло, да хоть в последние дни лета… И я двинулся к зоопарку, купил пончиков с сахарной пудрой, взялся отгонять пчелу, но вспомнил – она последняя, пусть. Вдоль древесного ствола скользила бабочка, у входа оркестр гремел «Москва, звонят колокола!». Рыси спали на последнем солнцепеке, по-кошачьи вывернувшись белопушистым брюхом к небу, страусы сидели на холодной московской траве, дети сосали леденцы петушками, бросали щипки булки лебедям-попрошайкам и дразнили кабана Пумбой. «Лянь, леопард! Какая шкурка поизящней! Бабушка, купим леопарда!» – «Молчи, тут кота не прокормишь». – «Мама сказала, что тут можно посмотреть крокодила». – «Будем надеяться, он не голоден».

Толпа немо стояла у бассейна, толком не зная, что же сейчас должно мутной тенью проплыть, дети готовились отпрянуть на шаг, провинциальная тетка подталкивала вперед сына: «Гляди, гляди, сейчас проплывет… Кит, что ли?» Надо попробовать в деле секретаршу… Дать двести долларов и отправить в архив внешней политики – биография Таси и биография Дмитрия Цурко, первой, по моим подсчетам, ее жертвы. Паровозом доставил фам фаталь в Кремль из Китая для следующей пересадки; блондин, красавец с загадочным перепадом в карьере, женился перед войной на безымянной стерве, летом тысяча девятьсот сорок первого года отдал лодочнику на переправе часы и исчез. А стерву все ненавидят.

Личные листки

– А где фотография?

– С анкеты Анастасии Владимировны кто-то отклеил фото.

Черт!!! Посмотрим. Но у нее получилось. За двести долларов мы получили отпечатки жизни, я заставил себя посмотреть первым Дмитрия и полоснул его наскоро от кадыка до паха: мелкие, аккуратные буквы, безликий почерк, а вот подпись – рисуя такие завитки, сын народного комиссара двадцати лет непросто осознает свою персону; личный листок ответственного работника НКИД «без права публикации», родился 29 декабря (старого стиля), 1900 года, г. Херсон, литературно не владеет ни одним языком (мы не сомневались, что в Китай тебя пристроили папины друзья), мать бывшая дворянка, сословия отца точно не знаю (наркомовский сынок, мог себе позволить), «семья испытывала большие материальные затруднения», а ты, значит, «учился, живя на иждивении родителей», основная профессия – нет, в семнадцать лет вступил в Уфе в Красную гвардию, «был в штабе ея» (а мы так и думали, что подполье на Украине, тюрьма у гайдамаков и битвы с батькой Махно – это песни), «прошу зачислить меня на жалованье в качестве секретаря канцелярии Народного Комиссариата Иностранных Дел», домашний адрес: Кремль, Кавалергардский (или Кавалерский) корпус (воевать никто не хочет), да еще из партии вычистили за вялость, две неслабые рекомендации золотку – полпред в Германии, Унтер ден Лиден, 7, Крестинский (расстрелян): ручаюсь, «абсолютно преданный и надежный человек», Ян Берзин (расстрелян), полпред в Англии, начальник разведуправления: «абсолютно надежен и заслуживает полного доверия»; послужил дежурным секретарем, посидел в приемных Карахана и Чичерина, а затем Карахан (пижон – белые брюки, синие пиджаки), любитель двухместного паккарда, проживавший с любовницей-балериной в особняке в Смольном переулке, пристроил тебя в миссию в Японию, после в Китай, там большой теннис и радости животного существования, фам фаталь и буржуазные удовольствия, а к двадцати семи годам, не имея ни образования, ни заслуг, ничего, кроме пустоватых серых глаз и домашнего адреса в Кремле, жалким референтом подотдела публичного права ты сел и написал: «Вследствие некоторых обстоятельств личного характера я считаю для себя необходимым переменить род своих занятий. Ввиду этого прошу Вашего распоряжения об откомандировании меня из экономическо-правового отдела, ровно как и из Народного Комиссариата вообще».

Что случилось? Смотрим дату – 23 июля 1927 года – сходится: ты внезапно узнал, что Настя Петрова, вывезенная из Китая любовь, страсть, на пятом месяце беременности от твоего брата Петра, и ничего не изменится в ее жизни, почти; просто поменяет комнату в квартире, да еще службу в одном комиссариате, и все знают, а тут на подходе или уже в действии М.М.Литвинов… Что-то сильно тебя изумило в себе самом, какое-то чувство внезапного омерзения или отчаяния, и ты решил измениться, попросить у заведующих лист для еще одной биографии – и начал. Но больше десяти лет еще писал «холост» в нужной графе, пока не встретил стерву, – так долго жгла и не отпускала Тася.

Я подозвал Гольцмана и Борю, и мы нетерпеливым скоком ринулись к следующей каталке, и я откинул простыню с прекрасного…

Партбилет № 00131681. Пол женский.

Я родилась в мае 1902 года в Москве.

Всю жизнь жила в Москве. В детстве на Красносельской, возле моста. Затем в Сытинском переулке и Малом Златоустинском. Шесть лет в Кремле. Номеров не помню. Сейчас мой адрес: улица Серафимовича, д. 2, кв. 36.

Телефон В 16740.

В детстве носила фамилию Флам по отцу. Отец Владимир Павлович Флам, 1870 года рождения, юрисконсульт, умер в 1936 году. Мать Софья Александровна Топольская, проживает в Ермолаевском переулке в Москве, д. 18, кв. 13, в разводе с отцом с 1908 года, до революции работала машинисткой, продавщицей, последняя работа – газета «Вечерняя Москва». Брат Топольский Кирилл Владимирович 1904 г. р., студент, умер в Москве в 1924 году.

Я закончила гимназию, пять месяцев служила конторщицей в «Центропечати» и весной 1919 года уехала в Пензенскую губернию, стенографистка Керенского укома. В семнадцать лет вступила в партию. В комсомоле не состояла. В августе 1920 добровольно ушла на фронт, в боях не участвовала – делопроизводитель штаба Первой Польской Красной Армии, после войны – стенографистка на курсах ВЧК и у товарища Войкова.

Летом 1923 года выехала в Китай, где работала в полпредстве до лета 1925-го. Затем год стенографисткой у т. Литвинова и три года в его секретариате. Училась в институте востоковедения, но не закончила по семейным обстоятельствам. Сдала экстерном за институт иностранных языков. Две поездки в Женеву. Еще – в Глазго к работавшему там мужу. В издательстве иностранных рабочих редактировала переводы сочинений Ленина и Сталина. Член парткома.

В конце 1936 года после ареста одного из руководителей издательства меня вывели из партбюро за отсутствие бдительности. Впоследствии он был освобожден и реабилитирован. Но мне пришлось уволиться и заняться преподавательской работой, пока мое «дело» отпало. Три раза избиралась секретарем партийной организации в заочном институте иностранных языков, написала учебник. Выезжала в США секретарем посла.

Вдова. Мой муж был в московском ополчении, попал в руки немцев под Ельней и погиб 14 апреля 1942 года. Двадцать пять лет доцентом кафедры английского языка. В 77 лет я ушла на пенсию и прожила еще пять пенсионером союзного значения. Рост сто шестьдесят четыре, глаза карие, волосы черно-седые, особых примет нет.