Каменный пояс, 1983

Ошарашенный вопросом, Хромчук долго не мог вымолвить ни слова и все пытался проглотить что-то, застрявшее у него в горле. Руки его беспокойно задвигались, перемещаясь от поясного ремня к пилотке и обратно.

— Шо вы, товарищ майор, яки немцы? Та нехай воны уси там полягають у сырой земли. Нехай! Ото им и будэ подарок.

— С сегодняшнего дня, старшина, к ужину должен быть стакан вина — всем.

— Понял, товарищ майор! Будэ зроблено.

III

На шестнадцатый день войны, словно в подтверждение правоты Макарова в необходимости заменить одиночное пикирование групповым, его звену пришлось дважды бомбить одну и ту же переправу. Вконец раздосадованный, он решил в тот же день переговорить с командиром полка. Вечером он сидел на КП против Лунева и докладывал ему свои соображения и выводы, наглядно изображая их карандашом на бумаге. Слушая Макарова, Лунев все больше проникался чувством глубокого уважения к этому человеку, не только до самозабвения смелому в боях, но и дерзнувшему поставить под сомнение состоятельность современных тактики и метода бомбардирования противника. Мрачное настроение, почти не покидавшее последние дни Лунева, развеялось. Он внимательно следил за рассуждениями Макарова, мысленно соглашаясь, что применение предлагаемого им варианта может внести существенные изменения в уничтожение переправ и вообще узких целей — мостов, переездов, железнодорожных линий.

В землянку вошел комиссар полка Овсий. Макаров встал, приветствуя комиссара.

Овсий козырнул Макарову и молча, словно только для этого и пришел, принялся шагать от стены к степе, думая о чем-то своем.

Овсий пришел в полк комиссаром год назад. Высокий рост, завидная выправка обещающе располагали к себе. Но постоянная непроницаемость выражения его лица и необщительность как-то не вязались с понятием о комиссаре. Одни недоумевали по поводу замкнутости комиссара, другие утверждали, что ему незачем разводить с каждым тары-бары, что комиссару надлежит быть комиссаром. Первое время Овсий летал, как и полагалось ему, летчику. Но потом, погрузившись в свои сугубо наземные дела, он все реже и реже стал появляться на летном поле и, наконец, совсем перестал летать. Только с началом войны Овсий понял всю сложность своего положения нелетающего комиссара.

Да, война бесцеремонно вносила в жизнь свои поправки. Многое из того, что по сложившимся традициям принималось за норму, оказалось неприемлемым. А то, что считалось неприемлемым, становилось нормой, необходимой потребностью. Однако оставалось немало людей, которые не хотели или не могли понять требований войны и тоже по традиции продолжали ограждать незыблемость военных норм, все больше терявших свое значение.

— Ну что же, я все понял, Сергей Захарович, — возобновляя прерванный с приходом Овсия разговор, проговорил Лунев. В общении с командирами он часто называл их по имени-отчеству, хотя в то время это и не было принято.

— Тогда прошу разрешить мне завтра же спикировать на переправу звеном.

— А вот этого, дорогой капитан, я не могу. Не в моей это воле, — развел руками Лунев.

— Что, что? Как это звеном? — остановившись, спросил Овсий, непонятно к кому обращаясь.

— Да вот, товарищ Макаров предлагает пикировать на переправу не по одному, а звеньями, — сказал Лунев.

— Вот как! Значит, пришел, увидел…

— А с горы виднее, товарищ комиссар, — не задумываясь, отпарировал Макаров.

— Слыхал, командир, — Овсий повел рукой в сторону Макарова, как бы приглашая Лунева полюбоваться на нечто забавное. — Капитан взобрался на Олимп и взирает оттуда на смертные души, копошащиеся во мраке. Экспериментами, товарищ Макаров, заниматься не время, — продолжал уверенно Овсий. — Война требует строгого исполнения приказов и, конечно же, не терпит никакой самодеятельности.

— То, что вы называете самодеятельностью, я понимаю как самостоятельность, инициативу и находчивость экипажа в создавшейся боевой ситуации, — сказал Макаров. — В приказ такая самодеятельность не укладывается, а в бою без нее не обойтись.

Выработанная привычка оставлять последнее слово за собой не позволяла Овсию уйти от разговора, и он назидательно произнес:

— Инициатива и находчивость не должны исключать установленных норм и правил для военнослужащих и, прежде всего, дисциплинированности.

— У реальной действительности, товарищ комиссар, свои правила, а те, о которых вы говорите, нужны были при полетах на учебные полигоны, — опять возразил Макаров.

— А ты докажи, капитан, докажи, — вмешался Лунев, хитро посматривая на Макарова. — Убеди нас, что без этой самой самодеятельности сейчас не обойтись, что у сегодняшней реальности свои законы и правила.

— Да, да, воплотите в факты ваши рассуждения, — не без удовольствия подхватил Овсий.

До сих пор ни сам Макаров, ни кто другой из его эскадрильи не распространялись о том, что при выполнении боевых заданий они действуют по своему усмотрению, часто принимая решения уже в воздухе, с учетом обстоятельств. Макаров, однако, не собирался что-то скрывать от командира и комиссара. Он и раньше догадывался, что Лунев, если не все, то кое-что знает о самовольных его действиях в воздухе.

— Хорошо, — продолжал Макаров, — возьмем свежий случай с Загорцевым из второй эскадрильи. За два вылета его звено в один день потеряло два самолета. В каждом вылете по самолету. За день до этого ту же переправу у деревни Стефанешты бомбили другие экипажи. Те и другие летали строго по правилам, то есть привязанными к одной прямой, прочерченной штурманом на карте. Так что немецким зенитчикам оставалось только поджидать очередного появления наших самолетов. А откуда и на какой примерно высоте они появятся, немцы уже знали и, естественно, пристрелялись. После второго вылета Загорцева, так и не разбившего переправу, вылетел Лозовой. Так вот, Лозовой нарушил правила, а, стало быть, и дисциплину. Но, как знаете, разбил переправу и вернулся без потерь.

— Значит, он изменил маршрут? — спросил Лунев.

— Сманеврировал, товарищ командир.

— А точнее?

Немного подумав, Макаров пояснил:

— Примерно на полпути к цели Лозовой развернулся на девяносто градусов влево. Километров через пятнадцать развернулся вправо и взял прежний курс. Так пересек Прут, и уже на территории немцев сделал еще два правых разворота и вышел на переправу с той стороны, откуда немцы меньше всего ожидали.

Когда Макаров смолк, Лунев, не то одобряя, не то осуждая, коротко бросил:

— Каково?

Овсий заулыбался.

— А что, командир, еще пару таких бесед с Макаровым — и я проголосую за пикирование звеном. Макаровская эскадрилья воюет все-таки успешнее других, — сказал он.

Попросив разрешения, вошел дежурный по штабу и доложил:

— Из штаба армии сообщили, что у деревни Редеуцы разбитая сегодня переправа восстанавливается.

— Хорошо, идите, — отпустил дежурного Лунев и обратился к Макарову:

— Кто полетит?

— Скорее всего Лозовой, — ответил тот.

— О твоем предложении и просьбе твоей, Сергей Захарович, при первой возможности доложу командующему. Правда, он обещал сам быть у нас, но когда — не знаю. А теперь иди ужинай и отдыхай, сколько успеешь, а мы тут с комиссаром потолкуем еще минут пяток.

Макаров вышел, по привычке посмотрел на небо, усеянное звездами. Постоял, наслаждаясь обилием свежего воздуха и, решив, что на ужин идти уже поздно, пошагал к стоянке своего самолета, где, как оказалось, его поджидал Лозовой.

Расположились на разостланных чехлах самолета, с некоторых пор ставших ночной постелью для экипажей.