Каменный убийца
Шрифт:
– Мне что-то не хочется слушать это еще раз.
– Останься, Питер, – попросила Клара, беря его за руку.
Он помедлил, но все же сел на свое место и принялся ерзать, не в состоянии найти удобное положение. Сердце его отчаянно билось, пока он слушал знакомую историю. Он снова был дома на диване, пытался удержать свое место рядом с братом и сестрами, чтобы его не выкинули. А напротив них сидела мать с прямой спиной и читала. Отец играл на пианино.
«А вот это для Питера», – говорила мать, и остальные начинали хихикать.
И она читала им про Пандору, которая жила в раю. В мире, где нет места печали и боли, насилию
Наружу вырвались крылатые ужасы. Ненависть, клевета, злоба, зависть, корысть – все они с криком вылетели в мир. Болезни, боль, насилие.
Пандора захлопнула шкатулку, но было поздно.
Питер ерзал на кресле, чувствуя, как паника, словно армия муравьев, заползает на него. Вот так же он ерзал и на диване, а брат и сестры щипали его, чтобы он угомонился. Но он никак не мог угомониться.
Не мог и теперь. Его взгляд упал на сияющий белый куб в непреходящей тени черного ореха, дерева-убийцы. И Питер понял: что бы ни думал Гамаш, эта шкатулка открылась сама по себе. И из нее вылетели ужасы. Она наклонила и уронила статую отца на Джулию. Убила, раздавила ее.
Он снова услышал голос Рейн-Мари:
– Но не все успело вырваться на свободу. Что-то осталось лежать, свернувшись, на самом дне.
Ребенок смотрел на нее широко раскрытыми глазами. Питер перестал ерзать и тоже уставился на Рейн-Мари.
Что-то осталось в шкатулке? Для него это было откровением. Его мать никогда об этом не рассказывала.
– На самом дне, под всем остальным, лежало что-то. И оно осталось. Не вылетело.
– И что же это было? – прозвучал детский голос.
– Надежда.
– Дай-ка я тебе помогу. – Питер потянулся к чемодану матери.
– Это может сделать Берт. Или кто-нибудь из швейцаров.
– Я знаю, что они могут. Но я хочу сам тебе помочь.
– Как тебе угодно.
Он понес ее чемодан к двери. Томас и Сандра уезжали не попрощавшись. Томас, правда, посигналил – то ли на прощание, то ли прогоняя Питера с дороги.
– Берт сейчас подгонит машину, – сказал миссис Финни, глядя перед собой.
– Как ты себя чувствуешь?
– Прекрасно.
– Мама, я так виноват с этой надписью. Я не должен был это делать.
– Справедливо. Ты поступил отвратительно.
Питер ждал какого-нибудь «но».
Айрин Финни ждала машину. Что это Берт так задерживается? Когда они собирали вещи в номере, он просил ее все сказать детям. Объяснить, почему она никогда не прикасается к ним, не обнимает их. Никогда никого не целует и не позволяет целовать себя. В особенности последнее. Рассказать им про боли, которые доставляет ей невралгия, отчего любое прикосновение, даже самое легкое, для нее мучительно.
Она знала, что они думают про нее. Что она холодная. Бесчувственная. Она же, напротив, была сверхчувственная. Чувствовала слишком глубоко.
Но так ее воспитали: никогда не выдавать своих изъянов, слабостей, чувств.
Она посмотрела
на Питера, который держал ее чемодан. Открыла было рот, но в этот момент появилась машина. Она вышла из пустоты.– Вот и он.
Не оглянувшись, она села в машину и уехала.
«В скобяной лавке не купишь молока».
Мариана сказала Питеру о записке, которую оставил ей отец. «Может быть, – подумал Питер, – если собрать все записки, что мы получили, то можно будет разгадать код». Но потом он улыбнулся и покачал головой. Старые привычки. Никакого кода не было, и он давно знал ответ.
Отец любил его.
Он проводил взглядом мать, исчезнувшую в лесу, пытаясь понять, сможет ли он когда-нибудь убедить себя, что и мать любит его. Когда-нибудь, возможно. Но не сегодня.
Он вернулся к Кларе, зная, что не все покинуло «Усадьбу». Одно осталось.
Рейн-Мари нашла мужа на пристани. На нем снова была его широкополая шляпа, брюки закатаны, ноги опущены в чистую, прохладную воду.
– Я чуть не потеряла тебя сегодня, да? – Она села рядом с ним и почувствовала аромат розовой воды и сандалового дерева.
– Ерунда. Я, как и «Усадьба», построен на века.
Она улыбнулась и похлопала его по руке, постаралась выкинуть это из головы.
– Я наконец дозвонился Даниелю, – сообщил Гамаш. – Извинился перед ним.
Он сделал это искренне.
– Я сказал ему: если он хочет назвать сына Оноре, то я его на это благословляю. Он был прав. Оноре – хорошее имя. И потом, его ребенок пойдет своим путем. Как и Бин. Я думал, что это жестоко – называть ребенка Бин, что это не принесет ему счастья. Но Бин вовсе не кажется несчастным.
– Могло быть и хуже, – сказала Рейн-Мари. – Мариана могла выйти замуж за Дэвида Мартина.
– И что тут хуже?
– Бин Мартин? [101]
Гамаш рассмеялся низким, рокочущим смехом.
– Удивительно знать, что твой ребенок смелее тебя.
– Он сын своего отца.
Они уставились в воду озера, погруженные в свои мысли.
– О чем ты думаешь? – спросила она немного спустя.
– Я считаю, сколько раз меня осенила благодать, – прошептал Гамаш, глядя на нее и ее широкополую шляпу. – Даниель сказал мне кое-что еще. Они сегодня узнали, какой пол будет у ребенка, и с именем теперь решено.
101
Такое словосочетание переводится с английского как «гороховая ласточка».
– Оноре?
– Зора.
– Зора, – повторила Рейн-Мари.
Она потянулась к его поврежденной руке, и они вместе принялись за подсчеты.
На это ушло немало времени.
Благодарности
Многие люди внесли вклад в появление этой книги. Прежде всего, как всегда, я должна выразить благодарность моему доброму и милому мужу Майклу. Я должна была гораздо раньше понять, что Арман Гамаш не просто мой литературный муж – он мой настоящий муж. Но, даже не понимая этого, я срисовывала старшего инспектора Гамаша с моего Майкла. Человека, который удовлетворен жизнью и познал огромное счастье, потому что на его долю приходились и немалые скорби. И главное, он умеет отличать одно от другого.