Каменщик революции. Повесть об Михаиле Ольминском
Шрифт:
Кто-то из товарищей спросил однажды:
— А почему Витимский?
— Витим — приток Лены, — ответил ему Михаил Степанович.
Михаил Степанович отправил в набор выправленную им статью, потом снова взял оставленное ему секретарем редакции письмо и снова перечел воодушевившие его ленинские строки.
Статью свою в № 98, которая так понравилась Владимиру Ильичу, он помнил, можно сказать, наизусть. Но, не полагаясь на память, достал из шкафа подшивку «Правды» за прошлый месяц.
Вот эта статья: «Культурные люди и нечистая совесть».
Хорошая статья, толковая, написана от всего сердца. И с болью, и с гневом… с гневом же! А Владимиру Ильичу пенял на гневный тон… Не мне
Надо перечесть, отыскать место, которое он заметил и одобрил… Не для того, чтобы самому перед собой вознестись. А понять, что удалось, что нет. Не для удовольствия, а для пользы…
«В последнее время много говорят о культурности и культурных людях.
Культурность или культурное состояние — это противоположность дикости и полудикости; это высшая форма жизни, и потому сама по себе вещь очень хорошая, к которой нужно стремиться.
Но всякую хорошую вещь можно запакостить, исказить.
И сейчас у нас слово «культурность» начинает пониматься в искаженном виде. То же, что лет 40–50 назад.
Пятьдесят лет назад, около 1861 года, было время, которое многими считается эпохой пробуждения совести среди высших классов в России. Но скоро совесть оказалась не ко двору и заменилась проповедью «культурности»: явились «культурные люди».
Чуткий писатель того времени Щедрин тотчас отметил это; он писал:
«Каким это образом культурный человек вдруг, словно из земли вырос?.. И даже заслуги особенные выдумали, которые об культурности несомненно свидетельствуют: «Я, мол, из тарелки ем, а Иван мой из плошки». Глуп-глуп, а культурность свою очень тонко понимает. У меня, говорит, в деревне и зальце в домике есть, и палисадничек, и посуда, и серебрецо, и сплю я на матраце, а не на войлоке — сейчас видно, что культурный человек живет! А мужик что! Намеднись у нас на селе у крестьян мальчику тараканы нос выели, а у меня, брат, тараканы только на кухне живут!»
Вот это и понравилось Ленину, что к месту приведено. Да и написано-то как! Вот как писать надо!..
«В эпохи общественного подъема, как известно, ценятся в человеке такие качества, как ум, способности, знания, умение, честность, солидарность, человечность, самоотверженность — вообще все то, что возвышает человека. Это и есть культурность в лучшем смысле слова.
Но теперь, при упадке, на место истинной культурности буржуазная интеллигенция подставляет буржуазную сытость. Возвышающие человека качества оказываются не нужны ей. И на теперешней «культурности» объединяются глупый и умный, честный и негодяй, бывший борец и предатель, бывшие левые и черносотенцы: были бы только деньги на сытую жизнь… Цепляясь за такую культурность, интеллигент быстро лезет в гору по части приобретения денег и в то же время по части продажи своего времени, своей интеллигентности, своей совести. Про таких «культурных людей» Щедрин писал:
«Сегодня приятель, а завтра разрешил ему Солитер (генерал) за каблук сапога своего подержаться — он уж от вчерашних друзей рыло воротит»…
Вот почему в настоящее время если слышишь, как интеллигент кичится культурой или фыркает на некультурность рабочих и крестьян, то знайте: этот человек или уже совершил измену, или замыслил ее в сердце своем и готов продаться за сытую жизнь».
Конечно, эти вот строки заметил он… Именно за эти строки и похвалил статью…
«А рабочим совсем не к лицу повторять эти лицемерные речи о культуре людей с нечистой совестью; их дело — думать о сознательности и солидарности. Тогда придет к ним сама собой истинная культурность».
Михаил Степанович вспомнил, как заволновался он, когда ему стало известно, что его прочат в редакторы новой, да еще к тому же ежедневной
газеты. Он и гордился, и сомневался, по плечу ли ему. Но Владимир Ильич сказал, что Галерка должен быть в составе редакции обязательно. Доверие Ленина вдохновляло и обязывало. Михаил Степанович трудился, что называется, не покладая рук, не чураясь никакой, даже самой черной работы. И много успевал писать сам.Дел было очень много. Штат редакции был поистине мизерный, и каждому из сотрудников, включая и редакторов, приходилось отвечать за троих, если не за десятерых. И все же работалось легко, потому что все время ощущал на плече отеческую руку Владимира Ильича.
3
В этот солнечный майский день Михаил Степанович пришел в редакцию несколько позже обычного. Накануне пришлось засидеться далеко за полночь, готовя в набор очень интересную, присланную из Перми статью о забастовке на казенном заводе. Статья была очень ко времени и к месту, но на тему весьма «опасную», и пришлось немало потрудиться над ней, пока она приобрела вид достаточно благопристойный, чтобы протиснуться сквозь цензурные рогатки.
В редакции круглолицая Машенька сказала Михаилу Степановичу, что его дожидается какой-то человек, судя по всему — приезжий.
— Сейчас, вот только отправлю в набор, — сказал Михаил Степанович.
Машенька подошла поближе и шепнула на ухо:
— По-моему, из Кракова…
— Машенька, голубушка, отнесите в наборную, — Михаил Степанович передал ей статью и сам поспешно устремился в кабинет.
Там, сидя на кургузом диванчике, дожидался его человек лет двадцати восьми — тридцати, в новенькой, хорошо сшитой тройке, чернявый, с темными глазами.
— Черномазов, — представился он Михаилу Степановичу, — а по партийной кличке Мирон… Может быть, слышали? — добавил он, учтиво улыбаясь.
Михаил Степанович вспомнил, что о Мироне упоминалось в одном из писем Каменева.
— Из Парижа изволили прибыть? — спросил Михаил Степанович, и сам подивился чопорности своего обращения; вероятно, повлияло щегольское обличье приезжего.
Но Черномазов словно не заметил подчеркнуто официальной вежливости Михаила Степановича.
— Сейчас из Кракова, — уточнил он. — А в Краков, действительно, из Парижа. Да вы, наверное, получили уже письмо от Льва Борисовича. Он должен был предварить о моем приезде.
— Такого письма я не получал, — сказал Михаил Степанович.
— Значит, получите, — бойко возразил Черномазов и, порывшись в карманах, извлек какую-то бумажку.
Протянул ее Михаилу Степановичу:
— Захватил на всякий случай. Мало ли что. Почерк Льва Борисовича знаете?
Почерк Каменева Михаил Степанович знал. Записка была без подписи, но писана, несомненно, им. В записке сообщалось, что товарищ Мирон направляется в распоряжение редакции, о чем известно в Кракове.
— Неосторожная записка, — сказал Михаил Степанович. — Попадет в руки полиции, нам лишние неприятности.
— Не извольте беспокоиться, — усмехнулся Черномазов. — На сей счет ученый. С полицией приходилось дело иметь. На заводе Лесснера секретарем больничной кассы изрядное время состоял. Сами понимаете, должность такая, что все время на глазах у полиции. А теперь, какие могут быть претензии у полиции к потомственному почетному гражданину? Вид на жительство у меня отменный.
Он вынул новенькую паспортную книжку и показал Михаилу Степановичу.
Паспорт был надежный. Михаил Степанович понял это с первого взгляда. И все же бойкая самоуверенность Черномазова оставила неприятное впечатление. Правда, Михаил Степанович тут же укорил себя в черствости, излишней подозрительности и даже стариковской сварливости.