Камера смертников

– Проходите в комнаты, я сейчас. Шинель можете повесить сюда, – запирая дверь за гостем, хозяин показал на старомодную круглую вешалку с подставкой для зонтов и тростей.

Антон разделся и прошел в комнату, заставленную старой темной мебелью: высокие книжные шкафы, двухтумбовый письменный стол, заваленный бумагами; в углу – небольшой одинокий круглый столик под вязаной скатертью и «вольтеровские» кресла. За дверью прятался сервант с зеленоватыми стеклами в частых металлических переплетах, а на полу лежала облезлая медвежья шкура. Морда зверя злобно скалилась на каждого входившего, свирепо выпучив зеленовато-коричневые фарфоровые глаза.

– Подарок отца, в экспедиции убил, – объяснил профессор, входя в комнату следом за гостем. – Сейчас чайничек закипит, поболтаем, почаевничаем. Вас как величать прикажете? Антон Иванович? Очхор, как писали студентам в зачетках, а я – Игорь Иванович. Ну, рассказывайте, какие новости на войне? Вы, наверное, лучше нашего брата-обывателя осведомлены? Садитесь вот тут, здесь удобнее. Если хотите, курите, пепельница справа.

Он устроился в кресле напротив и, плотнее закутавшись в свой плед, с извиняющейся улыбкой заметил:

– Мерзну, топят плохо, а у меня болячек, как у Жучки блох. Даже в ополчение не взяли. Вот и сижу тут, пишу, лекции читаю. Вы принесли э т о?

– Да, – Волков достал листок бумаги с колонками цифр и подал хозяину.

– Интересно, – пробормотал тот, поднеся шифровку ближе к глазам. Антон заметил, как слегка подрагивают тонкие нервные пальцы Игоря Ивановича.

– Германские шифры принципиально отличаются от наших, – откладывая листок, тоном лектора сообщил профессор. – Вы знаете, на каком языке эти циферки – на русском или немецком? Я имею в виду первоначальный текст сообщения?

Волков в ответ только развел руками и извиняюще улыбнулся.

– Понятно, – протянул Игорь Иванович. – Ладно, попробуем, поколдуем. Вообще-то, я специалист в другой области, но это, знаете ли, хобби, так сказать, конек, увлечение. Кстати, скажите мне, штатскому, почему ввели погоны?

– Традиции русской армии.

– Да, да, – покивал хозяин, – и враг опять тот же, и форма удивительно напоминает старую, царскую, только фуражки другие. Не находите?

– Плохо помню, – улыбнулся Антон. – Может, я пойду?

– Что вы, что вы, – вскочил Игорь Иванович, – без чая ни в коем случае не отпущу. Скучно бывает, – пожаловался он, расставляя на столе чашки, вазочку с тоненькими черными сухариками и голубое блюдце с двумя кусками пиленого сахара. – Вот, чем могу, не откажите ради бога.

– Неудобно, право, – засмущался Волков. Рядом с ним профессор казался подростком, неимоверно вытянувшимся вверх, но не нагулявшем на костях ни жира, ни мяса. «Объедать только его, – подумал Антон, – знал бы, прихватил чего с собой, на будущее учту».

– Мои уехали, бедую один, – наливая чай, по-свойски рассказывал хозяин. – Хорошо, соседка заходит, помогает. С Алексеем Емельяновичем мы соседями по даче были, дружили. Как его семья, нормально? Вот и хорошо. Пейте, чай, настоящий, осталось немного, иногда балуюсь.

«Как он тут один справляется? – размышлял Волков, беря чашку. – Наверняка к быту не приспособлен, не знает, как толком карточки отоварить, чего сварить, а надо еще стирать, убираться, работать. И вид у него какой-то шалый, глаза словно внутрь себя смотрят, а не на собеседника. Смотрят, удивляются увиденному внутри, не в силах поверить».

– На фронте были? – прихлебывая из чашки, поинтересовался Игорь Иванович и, не дожидаясь ответа, продолжил. – А я, как мальчишка, сбегал. Честное слово. В ополчение не взяли, так я просто увязался за ними. Страшно, танки немецкие, взрывы. Мне всю жизнь не везет: в первом же бою контузило и отправили в тыл. Едва оклемался. Вот так. А в детстве болел долго, со сверстниками почти не общался – все больше со взрослыми, с отцом, он у меня был астрономом, с мамой, их знакомыми... Постель, книги, долгие размышления, серьезные разговоры. Наверное, это и предопределило мою математическую специальность. Физика, математика, сухие теории для меня стали звучать музыкой – для теории не надо никуда идти, достаточно головы, листа бумаги и карандаша. Кстати, вы никогда не задумывались над тем, почему нам жизнь выдает билет только в один конец – от рождения до смерти, – и нет возможности вернуться на те станции, которые твой поезд уже миновал? Можно решиться сойти раньше, не доехав до конца, но вернуться – нет!

Волков притих в кресле и слушал этого странного человека с глазами мальчика, познающего устройство сложного окружающего мира и не перестающего удивляться его гармонии и загадкам. Разве с ним говорит сейчас Игорь Иванович? Нет, он говорит сам с собой, проверяя на безмолвном слушателе свои догадки, строит гипотезы, ищет, ошибается, падает, встает и снова идет к истине – где ощупью, а где при свете знаний. Такие влюбленные в науку чудаки и движут ее вперед, не страшась заглянуть туда, куда еще никто не заглядывал и даже не думал заглянуть. Когда они витают в мечтах, им все по плечу, но сколь же горько разочарование при столкновении с реальностью, при возвращении на грешную землю.

– Представьте себе, что время – это бесконечно длинный поезд. В одном вагоне сейчас мы с вами, а в других, отделенных от нас жесткими физическими законами, существа, многих из которых мы еще не знаем и не понимаем, едут такие же люди, только на какую-то долю бытия позади или впереди. И нет никаких сил, способных нам помочь перейти из одного вагона в другой. А по параллельным путям идут другие, такие же длиннющие составы, и в них Наполеон в ночь перед Ватерлоо и Лев Толстой, переписывающий «Анну Каренину». Вот бы поглядеть, а? – щеки у Игоря Ивановича порозовели, жесты стали порывистыми, он увлекся и забыл про плед, сползший с его худых плеч. – Для нас время – это отсчет периодов вращения земли, а для других миров, для галактики? Может ли оно сжаться, подобно пружине, или, подобно той же пружине, растянуться? Как овладеть им, заставить служить себе? Кто ответит? Никто, кроме нас. Вот так. А мы воюем, жжем города, сажаем людей в тюрьмы за то, что они думают и поступают иначе, чем общепринято, а это не нравится другим людям, присвоившим себе право диктовать остальным, как думать и как поступать. Не смотрите так, я не сумасшедший, просто мы еще так многого не понимаем в предназначении человечества и растрачиваемся по пустякам... Кстати, вам э т о надо срочно?

– Да, – поставив на блюдце чашку, ответил Антон. – Очень.

– Понимаю, – сникая, пробормотал хозяин. – Я постараюсь. Оставьте свой телефон, когда будет готово, сообщу. Приходите ко мне еще, мы с вами так приятно поговорили. Правда-правда...

К себе Волков возвращался со странным чувством обеспокоенности и, одновременно, какого-то стыда – сможет ли странный профессор разрешить задачку, над которой безуспешно бьются опытные дешифровщики; почему Ермаков так уверен в нем? Человек витает в эмпиреях, мыслит своими категориями, но тем не менее пошел в ополчение, был контужен, не уехал в эвакуацию, оставшись в городе, продолжает работу, читает лекции. И так ли уж привольно живется ему в научной области, куда хотел позвать многих Дмитрий Иванович Менделеев? Наверняка у профессора есть плановые работы, может быть, даже связанные с обороной страны, а дома, оставаясь наедине с самим собой, он грезит загадками времени, отыскивая на кончике пера ту щелочку, которая позволила бы перескочить, презрев и победив законы физики, из вагона в вагон, встретиться там с Наполеоном и Толстым.

Бред? Нет, мечта, прекрасная и невозможная. А какие мечты у него, у Антона? Выспаться, съездить к матери, повидать родных, дожить до победы. Дождаться из армии брата Вовку. Увидеть девушку Валю. Просто, приземленно? Наверное, но у него есть д е л о! Дело, которому он служит, и чем лучше он будет его делать, тем скорее придет победа, тем больше времени сможет отдать Игорь Иванович своей мечте об овладении секретами мироздания, тем скорее вернутся домой мать, тетя и сестра, вместе с успевшими подрасти племянниками.