КАМЕРГЕРСКИЙ ПЕРЕУЛОК

Эти рассказы нисколько не умиляли Квашнина. Здесь было лишь помещение - стены, высокие потолки (устроить антресоли) и паршивенькая комната для кухни. Другое дело, что в Камергерском все уже было поделено, причем иные нижние этажи с «Древним Китаем» или, скажем, «Артистико» доходов очевидно не приносили (два-три заблудших посетителя), а служили лишь прикрытием или экраном чего-либо полутемного. Кроме закусочной оставалась еще булочная «Красные двери» (двери, правда, уже побелили, но неважно), а и ее вроде бы уступили более выгодным романтикам капитала.

– Ладно. Будем иметь в виду, - сказал вчера Квашнин Агалакову, отпуская советника в вечернюю жизнь на углу Тверской.

Выкушав кофе (к нему - два яйца всмятку и бутерброды с сыром), Квашнин решил все же полениться. Отменил тренажеры. Погрузил себя в воды ванны. Глупейшее происшествие, связанное с ней, несколько месяцев назад привело к появлению в его жилище двух, по словам Агалакова, строптивых водопроводчиков из Брюсова переулка. Погружение было предпринято с книгой в руках. Читать Квашнин, возможно, в десятый раз намеревался «Дело Артамоновых». С романом великого пролетарского, как разоблачающим капиталистический образ жизни, велено было познакомиться в школьные годы. Тогда не получилось. Нынче один из коллег посоветовал Квашнину «Артамоновых» хотя бы перелистать, мол, это учебное пособие, русский путь, параллели и т.д. Принимаясь за чтение, Квашнин настраивал себя отнестись к нему как к профессиональному, вовсе не к отвлечению от забот. Но каждый раз его хватало лишь на историю Ильи Артамонова, а дальше становилось скучно. В его случае все было не так, возможно, не менее жестоко и грубо, нежели у Артамонова, но не так. Никаких параллелей. Сегодня он прихватил книгу из упрямства, начатое следовало доводить до конца, принцип. Но и не в слишком горячей воде (и струи душа наводил на себя) через час чуть ли не задремал. Увольте, Алексей Максимович! И извините!

Протерся, свирепо, будто кожу желая содрать, до красноты, махровым полотенцем.

От тренажеров волевым усилием вновь направил себя к книжным полкам. В его усердиях саморазвития была система. Но сегодня от обязательств системы он себя легкомысленно освободил. Взял лупу и альбом, купленный в Антверпене. Был намерен не спеша и с возможностями толкований (или хотя бы новых ощущений) рассмотреть «Сад наслаждений» Босха. Но и альбом отложил быстро. Снова подумал об Агалакове. Просветителем поначалу тот все же попытался быть назойливым. Пришлось попросить его - информацию давать нейтрально-вескую. Агалаков все понял. Высокомерным и спесивым в суждениях вблизи Квашнина более себя не проявлял. И дистанцию соблюдал деликатно.

Впрочем, бес с ним, с Агалаковым.

Решил наклеить усы, натянуть парик и прогуляться переулками. Кисловскими и ближними к Успенскому Вражеку. А потом и пообедать. Не исключалось, что зайдет и в Камергерский. Запомнилось: там вкусно пахло солянкой.

Натянул парик, наклеил усы. И тут дернулось дурацкое. А не наклеить ли третье ухо?

23

Тут и громы стали греметь.

Те самые, майские.

И стало известно: сыскался покупатель. Уже рассмотренный кассиршей Людмилой Васильевной и буфетчицей Дашей сухопарый верзила в вельветовых штанах, поначалу глазевший на керосиновую лампу в витрине закусочной. По оценке Даши - хищник, по разумению Людмилы Васильевны - добытчик. А по сведениям думского советника - известный миллионщик Квашнин, хозяин Отрасли, даже двух Отраслей, для него содержание хоккейной команды премьер-лиги «Северодрель» было шутейным удовольствием.

Плечистый негр Костя из государства Кот д'Ивуар никаких шансов иметь не мог. А ведь обнадеживал, стервец.

Квашнин, говорили, купил и «Оладьи» на Дмитровке. Эти так, в придачу.

Кассирша и буфетчицы подтвердили публике достоверность слухов. Их собирали, им объявили. Но, правда, о точных сроках закрытия пока неизвестно. О точных сроках, как и положено, предупредят за две недели. Возможно, что закусочная протянет до Нового года. Необходимо составить проект переустройства, а потом и затевать ремонт. И похоже, новый хозяин еще не решил, что ему выгоднее содержать в Камергерском. Во всяком случае, начинать будут с дмитровских «Оладий».

Произошло странное. А впрочем - обычное. Новость никаких резких досад, тем более драм, не вызвала. То есть, конечно, поварихи, кассирши, уборщицы ходили расстроенные. Понимали, приглашать их в дорогое заведение вряд ли станут. Вот если только Дашу… Завсегдатаев же закусочной отмена неопределенности (продали, наконец-то, случилось) отчасти даже успокоила. Выяснилось, что многие держали в голове запасные варианты для вечерних посиделок с доступными ценами. Я присмотрел рюмочную между Консерваторией и театром Маяковского, дважды заглянул в нее. Все там было чужое, и стены, и лица, но что поделаешь, привыкнем… Конечно, предстояло рассыпаться привычному кругу общения, но скольких приятных тебе людей обстоятельства времени своими водоворотами уже относили в отдаления! А тут и водоворота не ожидалось, река текла себе и текла. К тому же до Нового года оставалось еще семь месяцев. Посмотрим, как пойдут преобразования в «Оладьях» на Дмитровке…

К тому времени в закусочную стал захаживать новый для нас посетитель. Не часто, но появлялся. Это был высокий худой мужчина лет сорока, или чуть моложе, с тонкими усами, черноволосый, стриженный коротко, но, пожалуй, старомодно - ежиком. В закусочной он был существом одиноким, в разговоры ни с кем не вступал, если только отвечал - «да», «нет», и, естественно, вынужден был произносить слова вблизи кассы и буфетной стойки. С кассиршей и даже буфетчицей не любезничал, названия блюд и напитков выговаривал хмуро. Брал в частности и солянку. Иногда читал газеты, иногда сидел молча, ни на кого не глядя и ни в чьи беседы не вслушиваясь. Мне подобное состояние знакомо. Порой я приходил в закусочную и не ради общения, а встав из-за письменного стола, чтобы отвлечься от занимавших меня мыслей или, напротив, продолжить (при невнимании ко всему вокруг) их варево. Вот и новый посетитель, похоже, раздумывал здесь о чем-то важном для себя. Либо обсуждал сам с собой какие-то конкретные дела. И это состояние следовало уважать.

Пару раз, когда он усаживался за столик рядом с кассой, Людмила Васильевна пыталась разговорить его, не вышло. Прозван он был ею Рудокопом, отчего - не знаю. Хотя видел, что и по представлениям самой Людмилы Васильевны, он вовсе не Рудокоп. «Похож, - сказала она как-то в моем присутствии буфетчице Даше, - на того… Но тот-то был в черных очках, и глаза его я не видела. А перед тобой он очки снимал…» «На секунду, - сказала Даша.
– Я только запомнила, что они у него синие. И все. И тот был белобрысый…» «Делов-то, - хмыкнула Людмила Васильевна, - поменять масть! Ты с ним, Даша, поосторожнее!» «Да я и разговоров с ним никаких не веду, - сердилась Даша.
– Пробурчит он что-то невнятно, и хватит. И главное, из выпивок лишь однажды заказал пятьдесят граммов коньяка…»

Должен заметить, что из дашиной жизни выбыл не только негр Костя, но и книжный челнок Фридрих Малоротов, сделавший Даше предложение, но так и не подтвердивший его выразительным поступком. Три раза он буянил в закусочной, размахивал глобусом-булавой, обещал покрошить конкурента-миллионщика, но потом пропал. Не исключалось, что он мог отправиться с пачками книг московских издателей куда-нибудь в Сарапул или в Сыктывкар, и там после удачных продаж трясины быта засосали его. Впрочем, Даше пропажа временного жениха принесла, похоже, облегчение.

И долговязый посетитель-молчун, вызывавший тревоги Людмилы Васильевны, а Даша догадывалась - почему, сама волновалась при его визитах и молчаниях, тоже перестал появляться в закусочной. Но перед тем была птичка. Долговязый уже одолел солянку и принялся за жаркое, а над ним зависла птичка.

Поначалу на нее и не обратили внимания. Ну птичка и птичка, трепещет под потолком крыльями, мало ли что. Потом стали прикидывать, а каким макаром она попала в недра закусочной? Но и тут ничто не противоречило наукам. Возможно, была открыта кухонная дверь во двор, могла она и при входе какого-либо посетителя из Камергерского переулка впорхнуть к нам в гости. Странным было то, что птица явилась пестро-красочная, такие по Москве не летают. Сидят в клетках. И удивляло то, что она не бьется по дурости об оконное стекло, а висит себе, как вертолет, под потолком. И именно над столиком посетителя, вызывавшего тревоги Людмилы Васильевны.

А он как бы и не видел птицу, доедал жаркое, будучи, как обычно, в состоянии своей молчаливой сосредоточенности. Птица же, повисев с трепыханием крыльев, заверещала и короткими витками стала спускаться к столикам. В клюве ее увиделся некий предмет (он показался мне похожим на человеческое ухо, глупость, естественно, другие же позже уверяли, что углядели в клюве оранжевое перо, а кто - и белую розу). Птица уселась на край горшка для жаркого и нечто опустила в глиняную посуду. Посетитель словно бы не обратил на нее внимания, не спеша доедая жаркое. Спокойное доедание горячего блюда и вызвало общий интерес. А когда глаза были подняты вверх, оказалось, что никакой птицы в закусочной нет.