КАМЕРГЕРСКИЙ ПЕРЕУЛОК

– Я и без всяких переодеваний была тогда несчастной замарашкой, - горько сказала Нина.
– Но и теперь мое положение не лучше прежнего. Они опять подпустили меня к вам…

– Приманкой или наживкой, - сказал Прокопьев.

– Можно считать и так! Да! Приманкой и наживкой!
– воскликнула Нина.
– Для меня это унизительно и противно. А я… вы можете мне не верить, но это так… а я хотела бы побыть вблизи вас просто приятельницей… я не навязываюсь, но… Все. Больше меня ни о чем не спрашивайте. Я и так слишком много вам наговорила. Или наболтала. Мне за это достанется. Мне будет плохо. А может быть, и хуже, чем плохо.

И снова синие глаза ее стали мокрыми. Прокопьев сидел дурак дураком. Обругивал свою неуклюжесть и застенчивость. Хотя рука его все еще лежала на руке Нины. Прокопьеву хотелось слизнуть слезы со щек барышни. Он не прочь был бы и поцеловать ее, хоть бы и в лоб, лоб Нинин был вполне в его вкусе, высоколобых дам Прокопьев не привечал. Он полагал, что отношение его к Нине сейчас возвышенное, чуть ли не отеческое, или хотя бы старшебратское, в нем слоились - сострадание, жалость, стремление уберечь ребенка от бед и расправиться с обидчиками. И вдруг этот отец или старший брат ощутил, что Нина вызывает у него естественное мужское желание.

Он резко убрал руку (отлетела!) от Нининой руки. Но ничего не изменилось. Разговор их превратился в некое журчание, и глаза Нины были ласковыми, и голос ее стал ласковым. Выяснилось, что Нина - учительница, преподает географию, мечтала стать путешественницей, но дальше Кинешмы не отъезжала, отца не помнит, имела мужа, тоже недотепу, но развелась, вернулась к матери в коммуналку, любит салаку горячего копчения, цветную капусту, фасоль в томатном соусе, певицу Буланову, ну и так далее. Бытовые эти сведения Прокопьева чуть ли не умиляли, рыцарь, способный дать радости оскорбленной и униженной, уже примеривал на себя доспехи и слышал ржание верного коня. Выглядел он, по-видимому, нелепо, мельком уловил взгляд буфетчицы Даши, та усмехнулась. Кое-что рассказал Нине о себе.

Нина поглядела на часы.

– Надо же, как я увлеклась разговором с вами. Жаль, но надо идти.

Она встала.

– Нина, табакерка и табурет, - не выдержал Прокопьев, хотя ласковое журчание степного ручья могло и успокоить его, - ваши? Или их вам все же вручили для похода ко мне?

Нина постояла молча, было видно, что растерялась, потом заговорила бойко и будто бы весело:

– Конечно, мои! А чьи же еще? Но в особенности мне дорог табурет! Вы уж отнеситесь к нему со вниманием! Пружинных дел мастер! До встреч!

Эти ее «пружинных дел мастер» и прощальное помахивание рукой совпали с улыбкой, схожей с улыбкой наперсточника, покидающего облапошенного им лоха.

Вспомнился вопрос кроссворда: «Человеческое свойство, которое используют лохотронщики». Азарт. Рассчитывают и на его азарт. Ну и пусть.

– Сергей Максимович, что вы сидите такой грустный?
– с участием обратилась к Прокопьеву буфетчица Даша.
– То любезничали со своей приятельницей, были веселы, я ей даже позавидовала…

– Что вы, Дашенька, такое говорите?
– удивился Прокопьев.
– Нашли чему завидовать! У вас столько поклонников! И каких!

– Какие у нее поклонники!
– сказала кассирша Людмила Васильевна.
– Так, тьфу! А на вас Даша давно смотрит с симпатией. Вы бы хоть обменялись адресами и телефонами, а то закроют нашу закусочную, и прости-прощай!

Следовало ожидать возмущения Даши, но Даша не возмутилась. Сказала:

– А вы, Сергей Максимович, сегодня голодный. Даже не заказывали солянку.

– И верно, - согласился Прокопьев.
– Даша, будьте добры солянку погорячее, ну и сто пятьдесят.

«Кто же она, эта Нина?
– раздумывал Прокопьев.
– Жертва или актриса? Игрица? Не игрунья, а именно игрица. Бывают игрецы. Значит, бывают и игрицы. На Рождественском бульваре глаза у нее однажды были откровенно злыми. И ключевым знаком является теперь табурет. Слова на нем: "Сиди детка. Для тебя табуретка". Вот, стало быть, твое место. Сиди всю жизнь над ночным горшком, если на отваги и подвиги неспособен».

Ну и посижу. Захочу и посижу. А захочу и привстану. Но уж по собственному волеизлиянию.

Через час (а были и любезности с Дашей, прежде вроде бы и не обращавшей на него внимания) Прокопьев в Камергерском переулке увидел пышноусого крепыша, враскачку, по-флотски (или по-кавалерийски?), шагавшего к закусочной.

Прокопьев перешел мостовую и принялся рассматривать доску с сообщением о Сергее Сергеевиче Прокофьеве.

Желания общаться сейчас с Арсением Линикком у него не возникло.

26

На пятнадцатое июня было назначено Павлом Степановичем Каморзиным открытие мемориала.

Павел Степанович сообщил об этом Соломатину, а потом Соломатин получил и письменное приглашение. Именно письменное. Под открытку. На глянцевой бумаге. С раскраской в три цвета. Сам ли Павел Степанович постарался или преуспела какая-либо из сестренок? На масленицу при огляде стен «девичьей» Соломатин отметил работу способного шрифтовика. В уголке приглашения меленько стояло - тираж 25 экз.

«Надо же сколько рож-то соберется!» - расстроился Соломатин. Расстроился за Павла Степановича - ведь сколько окажется свидетелей или соучастников его блажи и конфуза. При этом они дармоедами усядутся за стол (или за столы?) простодушного хозяина. Кстати, в приглашении не упоминались ни Есенин, ни бочка, ни поэтический мемориал, гости сзывались на «Дачный праздник».

К тому времени Соломатин наткнулся (в «Прометее», вроде бы) на описание эпизода с бочкой керосина, выброшенной Есениным с пятого этажа. Там категорично, без каких-либо оговорок знатоком Есенина утверждалось, то есть и не утверждалось, а просто сообщалось, что бочку Сергей Александрович в игривом состоянии духа выбросил в Богословском переулке, позже улица Москвина, там на доме доска. О Брюсовом переулке и речь не шла. Соломатин о прочитанном не сказал Павлу Степановичу ни слова. Зачем? Зачем рушить возведенные человеком волшебные замки? Да и что бы изменилось? Сам же Соломатин наговорил Каморзину, мол, куда привели Павла Степановича флюиды его душевной близости с поэтом, там, стало быть, и произошло волнующее Каморзина событие, там и теперь обитает фантом гения. Ко всему прочему, вполне возможно, перед каждой поездкой в Константиново Сергей Александрович имел обыкновение выбрасывать керосиновые бочки с пятых этажей. Почему бы ему однажды не захотелось выбросить бочку «Бакинского керосинового товарищества бр. Векуа» и в Брюсовом переулке? Другое дело, среди приглашенных на «Дачный праздник» мог оказаться еще один читатель «Прометея», какой, набравшись игривости духа, принялся бы ерничать по поводу бочки и испортил бы Каморзину воздвижение бочки, а вместе с тем - и жизнь.

«Да мне-то что?
– думал Соломатин.
– Не привыкший, что ли, я к скандалам? Да и при конфузе не будет сокрушен дух Павла Степановича, а лишь выберет себе иное направление интересов». У самого же Соломатина имелся только один интерес к «Дачному празднику» - встреча с Елизаветой. Не было дня, чтобы он не думал о ней. «Нет, я не влюбился в нее, - уверял себя Соломатин.
– Я и не способен теперь влюбляться в кого-либо. Беда это моя или освобождение от тягот, но не способен. Однако я любопытствующий человек…» Похоже, он скучал в отдалении от Елизаветы. То есть он вообще скучал, но теперь он скучал именно в отдалении от нее. А то, что он не желал преодолеть это отдаление, было для него доказательством его невлюбленности. Стало быть, и независимости. Но в канун поездки на дачу к Каморзиным он нервничал, будто юнец, ожидавший подругу в подворотне.

Посчитал, что следует принарядиться. Костюмы он держал, не много, три, но держал. И бабочку он имел, не менее изящную, чем у Станислава Бэлзы. Но если бы он явился к Каморзиным в бабочке, торжественность его наряда была бы, естественно, соотнесена с торжественностью открытия бочки на постаменте. И он был бы смешон, как мятая бочка. После колебаний выбрал все же джинсы (дача, пикник), посвежее и почище, и ковбойку в крупную клетку, сине-зеленую. Постоял у зеркала. Лицо обветренное, загорелое, но не грубое, мужик, крепкий, но с тонкостью в лице, с печальными глазами, много чего повидавший в жизни. Пусть будет так.