Камертоны Греля. Роман

Эта мысль оформилась в ней ближе к Дворцовой площади, на которую, как на ширму в театре теней, вдруг наложились застрявшие у нее под веками осколки отыгранных здесь почти двадцать лет назад событий — последствия ее собственной, изжитой уже неумеренности в обращении с реальностью. Ни разу — ни до, ни после — она не интересовалась политикой. Только в тот день, когда пришла сюда вместе с ликующей толпой, чтобы отметить поражение августовского путча. Все вокруг были единомышленниками — и это тоже практически единственный раз в ее жизни. Она сидела на асфальте в первом ряду перед установленной наспех трибуной, с которой их собиралось приветствовать городское начальство, выигравшее вместе с народом битву против тиранов. Когда на трибуне наконец появился заместитель мэра, ей показалось, что он не обращает внимания на лозунги, а смотрит только на ее ноги, едва прикрытые соскользнувшей наверх мини-юбкой. Наверное, просто для нее это тогда было самое главное — представлять свои ноги в центре вселенной и думать, что во имя них совершаются политические перевороты.

А потом, когда вкусившие свободы граждане уже расходилась и под аркой Главного штаба образовалась небольшая давка, кто-то грубо ущипнул ее за ягодицу. Она быстро обернулась: за ней шел какой-то невзрачный тип в кооперативной куртке из вареной джинсы и в очках с сильно выдающимися вперед стеклами. 70 607 384 120 250 хотела возмутиться, но тип уже нарочито смотрел в другую сторону и, вероятно, сам возмутился бы, додумайся она предъявлять претензии. Ее тогда поразило, что он тоже, должно быть, за демократию. И еще осталось какое-то смутное чувство вины и стыда, которое она до сих пор не могла перебороть при виде политических сборищ.

В Эрмитаже они сразу прошли в раздел античной скульптуры на первом этаже, где всегда почему-то веяло холодом — возможно, от близости к земле или от обилия мрамора. На богов и императоров здесь можно было смотреть только снизу, почтительно обходя вокруг каменных постаментов. С этой перспективы все персонажи ‹и хрестоматийные, и мало кому известные› держали себя одинаково гордо, выставляя вперед растрескавшиеся сандалии, словно повелевая закрепить на них шнурки.

В следующем зале античные боги и герои позировали уже голышом, от чего посетителю становилось еще прохладнее. Но мраморную кожу не брали мурашки, а вечно бледные щеки не знали стыда.

— Здесь где-то должен быть Геракл, — сказала 70 607 384 120 250. — Помню, меня всегда удивляло, что при такой силище у него такой маленький член, почти как у ребенка.

— Ну, это ведь совершенно нормально. Греки и римляне не представляли своих героев с крупными гениталиями. Только Пан или сатир имели право на выдающийся фаллос. Красивым и добродетельным мужчинам это было не к лицу. От них ждали совсем другого! Кстати, ты знаешь, что в некоторых австралийских племенах вождем выбирается обладатель наименьшего пениса?

— Нет. С чего бы это?

— Считается, что у него более прочная связь с миром духов и это гарантирует всему племени процветание.

Они поднялись наверх. 70 607 384 120 250 так радовалась свиданию с жизнелюбивыми фламандцами, но юноша прошел мимо них равнодушно. Зато в испанском разделе ему захотелось задержаться. Если фламандцы говорили со зрителем на языке оплывших бедер, рыхлых ляжек и мускулистых икр, то испанцы, как правило, оставляли своим моделям только глаза и руки. Остальное тонуло в сумерках фона и тяжелых складках одежды.

— В этом есть какой-то обман, — сказала 70 607 384 120 250, когда они остановились возле «Петра и Павла» Эль Греко. — Долго ли можно продержаться, как они? Без натюрмортов, без пейзажей, без мистических обрядов? Слепо следовать своему предназначению и ничего не желать взамен! Ни одной минуты наслаждения — ты понимаешь?

— Минута наслаждения — для нас. Видеть все это.

— Да, конечно. В этом и состоит главная ложь искусства: изображение страданий служит для увеселения, картины аскезы приносят удовольствие. И ни один святой не может жить, не позируя для будущих полотен! Но это и хорошо. Будь здесь все без обмана — разве могли бы мы, разглядывая их, вынести собственное несовершенство?

Насытившись испанскими сумерками, они, пренебрегая хронологией, перешли к мастерам раннего Ренессанса. Сразу стало светлее от ясных красок, складывающихся на полотнах в стройные аккорды ангельских концертов. Юношу привели в восторг причудливые туалеты придворных красавиц и, в особенности, свободно струящиеся водопады волос, направляемые в нужное русло ажурными мостиками заколок.

— Сейчас уже так не носят, — вздохнул он с сожалением.

70 607 384 120 250 тронула рукой свои коротко остриженные волосы и заторопилась в другой зал. Там она сразу облюбовала женский портрет, не отличавшийся выдающейся прической: волосы были закручены в скромный узел, обвитый лентой. Внимание привлекало другое: распахнутое на груди платье и направленный между обнаженных грудей кинжал.

— «Лукреция», — прочитала она название. — Ты знаешь эту историю?

— Нет, кажется, забыл.

— Лукреция — жена одного уважаемого римлянина, известная своей красотой и благочестием. Была изнасилована царским сыном Тарквинием и, сознавшись мужу в случившемся, покончила с собой. Измена, даже вынужденная, смывалась в ее глазах только кровью.

— Правильно, — неожиданно серьезно одобрил юноша, заставив 70 607 384 120 250 вздрогнуть.

Ей не хотелось больше ничего смотреть, и они направились к выходу.

— Я уезжаю завтра, — сказала она и тут же сама в это поверила, хотя билет еще не был заказан.

— Где ты живешь? — спросил юноша.

— Далеко. Не хочу сейчас туда идти.

— Я знаю тут одно хорошее место.

70 607 384 120 250 кивнула. Они снова пересекли Дворцовую площадь и, пройдя мимо великанских атлантов, завернули в одну из боковых улиц. Оживленный разговор сменился сосредоточенным молчанием. Но пауза не тяготила. Напротив, тишина казалась самой естественной реакцией на происходящее.

Машина с надписью «Хлеб», проворно проскочив мимо них, остановилась на другой стороне улицы. Из нее вышли какие-то люди и стали деловито отпирать створки кузова, что вызвало у 70 607 384 120 250 слишком пристальный, почти непреодолимый интерес. Один из людей, закатав зачем-то рукава, нагнулся и исчез до пояса в глубине кузова. И она вдруг поняла, как устала уже жить на лицевой стороне и как хотелось бы ей тоже, хоть на несколько мгновений, заглянуть в пахнущую хлебными крошками изнанку бытия.

Они пошли дворами, которые без конца вылуплялись один из другого, как матрешки. Оформленная под старину вывеска «Гостиница „Наука“» давно уже осталась позади, а 70 607 384 120 250 все никак не могла понять, где тут может быть гостиница. Кругом стояли обычные петербургские дома, в которых трудно было заподозрить что-либо, кроме жилых квартир. Поэтому когда за одной из парадных дверей обнаружилось что-то вроде гостиничной стойки, ей показалось, что она окончательно теряет ориентиры. За стойкой, впрочем, никого не было. Только запорошенный помехами экран телевизора сообщал какие-то вялые новости, где главными героями были неразличимые между собой мужчины в пиджаках.