Камертоны Греля. Роман

Они присели на диван-обманку, оказавшийся значительно тверже, чем можно было предположить судя по вздувшейся обивке. Мимо них прошла женщина, погруженная в карманный путеводитель, и не глядя опустила ключ в металлическую вазочку. На противоположном конце коридора послышались звуки шурующей о линолеум тряпки, нарастающие как раскаты грома. Прокладывая себе путь шваброй, уборщица добралась наконец до стойки и взглянула на них не то с участием, не то с изумлением:

— Кого ждем?

— Да вот хотели бы снять номер…

— На сколько? — поинтересовалась уборщица. — Меньше чем на сутки не сдаем, — строго добавила она, поправляя косынку.

— Да, на сутки. Есть у вас свободная комната?

— Комнаты есть. Сейчас администратор придет, скажет. А какой вам надо? Двухместный? Могу пока показать.

Она вытерла руки о передник и порылась в карманах:

— Пойдемте, на третьем этаже, я там как раз только что убралась.

Втроем они погрузились в тесноватый лифт и поехали наверх. Зарешеченная кабина мелко вздрагивала, и когда они вышли, тело по инерции еще хранило в себе отдающие мурашками вибрации.

— Вот сюда, сюда, — направляла их проводница. — Я открою, а вы уж сами посмотрите — как вам нравится. Комнаты у нас уютные и недорогие. Как раз для молодежи!

Открыв дверь, она пропустила, почти протолкнула их вовнутрь:

— Когда насмотритесь, спускайтесь вниз. Оформитесь у администратора. Я тут, недалеко.

Дверь осторожно затворилась. 70 607 384 120 250, послушно выполняя данное ей задание, стала разглядывать комнату, которая чем-то напоминала детскую из ее первой квартиры на Васильевском острове: на полу прохудившийся в нескольких местах ковер, кровать застелена ядовито-желтым шерстяным одеялом, а над кроватью еще один тоненький коврик с воющими на туманные горы лосями. Из-за двери, ведущей в санузел, доносился не выветрившийся, вероятно, даже после уборки запах кала.

Они молча вышли из номера и, не найдя лифта, спустились вниз по лестнице. К их облегчению, стойка была по-прежнему пуста. Входная дверь поддалась необыкновенно легко, будто пропуская их в новую, еще ничем не запятнавшую себя жизнь.

Прозрение

«Вчера потянулся через стол за чернильницей и ненароком смахнул вниз кипу бумаг, уже впитавших в себя историю моей жизни. Листки перепутались, и мне никак не удавалось сложить их в правильном порядке. Я перебирал различные варианты, но все казалось, что последовательность неверная и что можно бы еще раз все перетасовать.

Неужели память меня подводит? Или это просто несбывшееся пытается в последний момент настоять на своем и вклиниться между строчек? Но старое сердце беспечно, как и юное, поэтому и утешение пришло быстро. Разве наше дело цеплять одно событие за другое, определяя очередность? Разве недостаточно, что все это было пережито? И разве не переживается оно до сих пор, наслаиваясь одно на другое? Может, потому и становится так тяжело жить с годами, что душа не справляется со своей ношей, какой бы радостной и светлой та в итоге ни была?

Но я взираю в лицо Вечности с легким сердцем, потому что у меня теперь есть то, о чем пока никто не знает, о чем даже я сам еще боюсь помыслить как о самом совершенном, самом главном своем творении. Завтра должны быть готовы последние четыре камертона, составленные по моим чертежам в строгом соответствии с выведенными мною математическим расчетами. Завтра я смогу присоединить их к остальным шестидесяти, и у меня в руках будет сокровище, способное обогатить весь мир. О нет, мое перо подводит меня! Не обогатить, а собрать этот мир, склеить его по кусочкам, заставив впервые звучать так, как это задумано Создателем. Ни одно приспособление, выдуманное человеком, не позволяло еще добиться такой безупречной настройки живого голоса. Только теперь благодаря моим камертонам наслаждение натуральным звуком, полностью очищенным от сора биения, должно стать доступным каждому!

Есть гении, случайно нащупавшие какую-то тайную лазейку в мироздании и затем ревниво охраняющие ее от посторонних, чтобы желающих самостоятельно выйти за пределы обыденного не стало слишком много. Мой дар другого рода! Божественные откровения не упали на меня небесной манной. Каждый камертон — плод мучительных раздумий и скрупулезных подсчетов. Тем горячее мое желание разделить это открытие с другими, сделать каждого творцом мировой гармонии, которую из века в век можно будет настраивать по моим камертонам…»

55 725 627 801 600 вздрогнул от телефонного звонка: Бреннер приглашал его к себе в кабинет. Он не сказал зачем, но догадаться было нетрудно: неделю назад 55 725 627 801 600 отправил ему первую часть своей диссертации, так что момент объяснения приближался. По дороге он успел подумать о том, что будет, если его по итогам научной работы выгонят из института, и за этими мыслями перепутал какие-то двери, оказавшись в отдаленном коридоре, откуда не сразу нашел выход. Это еще раз напомнило ему, что он так и остался здесь чужим — в городе, в институте, в отделе, так что расставание не будет слишком болезненным.

По лицу Бреннера никогда нельзя было понять его настроение. Слепые глаза, как перегоревшие лампочки, обрекали всю доверенную им территорию на существование в потемках. Бреннер сидел за письменным столом перед включенным монитором, который был повернут чуть вбок, так что 55 725 627 801 600 мог разглядеть кусок своего текста. Все тексты директору зачитывала вслух компьютерная программа, а пометки он делал на специальной клавиатуре, превращавшей его мысли в слова, которые затем, оборачиваясь звуками, заново были готовы войти в породившее их сознание.

— Садитесь, — сказал Бреннер, протирая зачем-то очки.

55 725 627 801 600 присел и начал, как всегда в этом кабинете, разглядывать картину, висевшую над директорским столом. Картина изображала полногрудую девушку в легком белом платье, напоминавшем ночную рубашку, которая упоенно играла на мандолине, закатив в правый верхний угол влажный масленый взгляд. Из-за ее спины выглядывала незаметная, видимо, для юной музыкантши, закутанная во все черное старуха. Старуха держала над пышным плечом девушки металлический треугольник, о который вот-вот собиралась ударить палочкой. Ее глаза при этом были устремлены прямо на зрителя, а рот расплывался в беззубой улыбке.

— Иногда, — начал Бреннер, — мне интересно: сильно ли изменился мир с тех пор, как я его не видел?

Впервые директор заговорил с ним о своей слепоте, и 55 725 627 801 600 даже вздрогнул от неожиданности.

— Когда после операции с меня сняли повязки, — продолжал Бреннер, снова водружая очки на некрупный нос, — первое, что сказал мне врач, было: «Поздравляю! Теперь вы совершенно здоровы!» Я старался раскрыть глаза как можно шире и не мог понять, почему это совершенно не помогает. Самое странное, что мне казалось, что я вижу. Но вижу только какую-то заслонку, которую нужно просто отодвинуть или же засмотреть до дыр, пока она сама не начнет трескаться и рваться. Врач потом мне все объяснил. Он сказал, что здоровый — это тот, кому нельзя помочь, для кого не существует уже более благоприятного прогноза и надо жить как есть. Пока мы еще надеемся, пытаемся что-то в себе выровнять, болезнь приковывает нас к койке. Выздороветь — значит прекратить лечение… Понимаете ли вы, что камертоны Греля — это диагноз? Это болезнь, которая выдает себя за лекарство и только еще больше все усугубляет. Когда я допускал вас в архив, то рассчитывал, что вы напишете историю этой болезни — ведь нам, ученым, не приходится быть слишком разборчивыми. Если неосвоенный материал сам просится к нам в руки, любопытство всегда перевешивает соображения практической пользы или исторической значимости. При всем моем уважении к организаторским способностям Греля и его хоровой деятельности вся эта затея с камертонами всегда казалась мне какой-то лихорадочной, нездоровой. Судя по всему, на нее он особенно рассчитывал, прикидывая шансы на свое бессмертие, но по иронии судьбы именно о ней-то и предпочитают стыдливо умалчивать музыкальные историки, которым хоть мало-мальски небезразлична его репутация. Лучше остаться в памяти потомков талантливым концертмейстером, чем бездарным изобретателем, не так ли? Но у вас, как я понял, тут другое мнение. Ваша диссертация идет дальше описания курьеза. Вообще, если отбросить цифры и математические вычисления, по степени пиетета к главному герою все это больше напоминает роман. Русский роман, заметьте! А мы ведь здесь, во-первых, в Германии, а во-вторых, в научном институте, а не в литературном кружке.