Камушек на ладони. Латышская женская проза
Шрифт:
Может быть, я предчувствовала несчастье, а?
Такова версия Карен. Придумана от начала до конца. Думаю, Юрису было совершенно все равно, что там надела Карен. И никогда, никогда он не позволил бы себе назвать женщину больным попугаем.
К тому же Карен на вечеринке была не в брючном костюме, а в джинсах и оранжевом джемпере. Просто жуть.
Окончив среднюю школу, Юрис, к великому огорчению бабушки, дальше учиться не захотел. Зачем? Быть толстяком среди студентов? Потеть и краснеть перед незнакомыми девушками?
Нет. Юритис пошел работать. Он нашел работу на каком-то складе никому не нужных деталей, сидел в каморке за кривым письменным столом
Все это не имело никакого значения.
Зато в свободное время можно было достать из ящика спрятанную под папками тетрадку и записать увиденные минувшей ночью сны. Или почитать кое-кого из философов (без системы и отбора), долго обдумывая какую-нибудь высказанную автором мысль.
Я представляю себе Юритиса на складе:
Скрипучий, колченогий письменный стол с потертой поверхностью, на котором когда-то оставил отпечатки горячий утюг, стул с бархатной в серых проплешинах подушечкой, сама комнатка размером с кладовку, пахнет пылью и промасленными нестандартными деталями, сваленными в четыре картонных ящика в углу, на стене план социалистического соревнования пятилетней давности между каким-то трестами, за ним торчит маленький красно-бело-красный флажок и поперек тушью кривая предупредительная надпись: «Не курить!», между грязными рамами трупики дохлых мух в ожидании весенней уборки, серый свет из окна не достает даже до стола, под потолком день и ночь горит голая лампочка в шестьдесят ватт, за окном складской двор, грузовики, под навесом сгрудились грузчики, потому что дождь, осенний беспрерывный дождь, урчат водосточные трубы, чавкает, гремит по жестяной крыше.
Юритис, в синем халате, сидит, думает.
Одного я не понимаю — в последние месяцы соседи Юритиса слышали в его комнате голоса, и как раз тогда, когда Карен не было дома. Кто мог его навешать?
Из черновиков:
«…раскрылись новые горизонты, я начал материализовать сны. Правда, пока лишь делаю первые шаги в этом направлении, но успехи уже есть, вчера удалось чуть ли не целиком (без левого плеча и руки, может быть потому, что они срезаны на фотографии) материализовать мою покойную мамочку.
Какие возможности! Все, чем я занимаюсь сейчас, только тренировка, упражнения, повторение гамм, со временем надо попытаться материализовать не знакомые мне, а реально не существующие образы, мною созданные…
С мамой получилось замечательно.
А что если попытаться материализовать Карен в присутствии Карен?! Ха, вот был бы номер! Хотя нет смысла стараться, можно „пригласить“ и женщину гораздо красивее».
К концу жизни у Юриса исчезла столь характерная для него в школьные годы нервозность, боязливость, он перестал смущаться незнакомых людей. Правда, он так и остался молчаливым, однако напряженность, которую он испытывал в обществе, исчезла. Свое массивное тело он носил с достоинством, на людей смотрел прямо и с каким-то пристальным удивлением, так что порой даже становилось неуютно. Взгляд его оставлял странное впечатление — глаза как зеркальные стекла — он тебя видит, ты его нет.
Карен:
В начале нашей совместной жизни Юрис иногда вел себя странно, его преследовал какой-то страх. Бывало, вздрогнет, если на улице вдруг у машины лопнет покрышка или вдали громыхнет. Он подбегал к окну, отдергивал занавески и пристально вглядывался в небо, потом во всей квартире зажигал свет и долго без остановки кружил по комнатам, лицо
покрывалось потом, взгляд туманился, пока мне не удавалось уговорить его присесть рядом. Я его гладила и успокаивала как маленького ребенка, иногда он так и засыпал, сидя, уткнувшись лицом мне в колени. Это, может быть, были самые высшие мгновения нашей близости…Возможно, благодаря мне он со временем стал намного спокойнее, уравновешеннее. Хотя — такую странную внутреннюю дрожь в нем я ощущала до самого конца. Посторонние, должно быть, даже не догадывались об этом.
Из черновиков:
«Сегодня материализовал созданный мною образ — мужчину высокого роста с арийскими чертами лица, блондина с голубыми глазами. При этом констатировал, что образ могут видеть и другие — неожиданно с работы вернулась Карен и смутилась, увидев такого красавца у нас в квартире. Я, правда, немедленно заставил его исчезнуть, зато потом спасу не было от ее вопросов.
Но самокритично должен признать, что лицо у мужчины получилось эмоционально расплывчатым, бесхарактерным, невыразительным. Намного легче создавать образы с южными чертами лица или, например, евреев. При такой гладкой внешности просто не за что зацепиться.
Завтра вызову врача и возьму больничный, чтобы никто не мешал работать».
Карен:
Иногда Юрис вел себя так, словно меня не видел. Началось это после того, как… Раньше он никогда не вспоминал свою мать, имя ее было табу в разговорах между нами. И вдруг — словно шлюзы открылись — он стал говорить о ней целыми днями. Да не со мной! Он обращался как бы ко мне, но на самом деле говорил сам себе. Часто изучал ее фотографии. Рассказывал, какая она была хорошая, умная и красивая. Как понятен ее отчаянный шаг. И что он, это правда, мать простил… Спустя пару недель Юрис перестал вспоминать о ней и все как будто бы встало на свои места. Но его отношение ко мне изменилось. Я это чувствовала.
Он больше не боялся меня обидеть, открыто выражать свое недовольство. Это что, неизбежный итог совместной жизни?
Мне было горько.
Я его ненавижу. Ненавидела. Точка.
Из черновиков:
«…мамочка со своими жалобами и слезами мне надоела. Решил ее больше не материализовать. И так дел полно».
В Майори они приехали с опозданием. Карен была в жутком настроении, Юритис же выглядел хорошо. Спокойный, довольный. Я радовалась, что он научился не принимать близко к сердцу выходки Карен.
В течение часа все успели слегка захмелеть, холодная водка в тени деревьев была великолепной, нежный ветерок с моря охлаждал разгоряченные лица, женский смех становился все раскрепощенней, в лучах заходящего солнца загорелые плечи и руки красновато отсвечивали, разговор зашел о политике, экономике, иномарках и обмене валюты. Юритис в разговоре не участвовал, лицо его невпопад озарялось внезапной улыбкой, те, кто был потрезвее, недоумевали, временами он пристально смотрел в сторону дюн, хотя видеть там было нечего, иногда беззастенчиво разглядывал евреев.
Зря сейчас придают этому такое значение.
Просто-напросто пустая болтовня одноклассников вряд ли могла заинтересовать Юритиса.
Карен:
Я теперь часто думаю о том вечере. Но совесть моя чиста.
Конечно, я не уделяла ему слишком много внимания, но — это было только нормально, после нашей ссоры, после всего, что мне в последнее время приходилось слышать.
Я не нахожу НИКАКОЙ причины для такого поступка.
Так что я остаюсь при своем — это был его очередной каприз, который закончился плачевнее, чем он сам того хотел.