Канада

Он просунул руку в машину, выдернул из лежавшей на приборной доске пачки «Тарейтон» сигарету и сунул ее себе за ухо.

— Я думал, груз поступит в двух упаковках. — Он снова осклабился на меня, будто знал, что обозначение «груз» мне не понравится.

Говорил он, словно бил короткими очередями из автомата.

Милдред ответила резко:

— Твое дело позаботиться об этой упаковке. Иначе я вернусь и тебе придется несладко.

Чарли продолжал ухмыляться, Милдред пришлось еще раз столкнуть его локоть с края окошка. Я подумал: возможно, его усеченные фразы — это такая канадская манера вести разговор.

— Поесть оно должно? — спросил Чарли.

— Нет, — ответила Милдред. — Просто доставь его на место и уложи спать.

Двое крупных мужчин в полукомбинезонах и соломенных фермерских шляпах вышли из стоявшего на другой стороне улицы отеля. Город казался пустым, улицу рассекали закатные тени. Вывеска над парадной дверью отеля сообщала: «КОММЕРЧЕСКИЙ». Когда мужчины открыли дверь, я увидел за нею низко висящие лампы. Мужчины постояли на тротуаре, глядя на нас и беседуя. Один сказал что-то смешное, другой засмеялся, после чего они разошлись по своим пикапам, отъехали от бордюра и медленно покатили в разных направлениях. Тоже канадцы.

— Так какие у него нелады? — спросил Чарли, улыбнувшись так, точно я его забавлял.

— С ним все в порядке. — Милдред повернулась ко мне, сжала мою ладонь, заглянула мне в лицо. — Он точно такой же, как все мы, верно?

— Сирота, что ли? — спросил Чарли Квотерс, взглянув на заслонявший окно заднего сиденья белый костюм медсестры. И, протянув руку, пощупал его.

Я смотрел сквозь ветровое стекло на силуэты четырех наполовину накрытых тенью высоких элеваторов, темневших на фоне еще светлого неба. Ласточки кружили в сумерках. На раструбе свисавшей на боку ближайшего из элеваторов трубы болталась, освещая горку зерна на земле, одинокая, голая электрическая лампочка. До этой минуты мне не хотелось связывать произнесенное Чарли слово с понятием «сиротский приют».

Милдред посмотрела прямо в его плотоядно ухмылявшуюся физиономию.

— У него, в отличие от тебя, есть мать и отец. И они его любят. Знать что-либо еще тебе не обязательно.

— Любят до смерти, — сказал Чарли, и выпрямился, и отступил на улицу, и взглянул в небо — синее на западе, темное на востоке. Перьевые облака уже выцвели, в небе слабо засветились звезды. Вот человек, которому меня отдадут. Судя по всему, отдадут навсегда и забудут.

И тут Милдред сказала:

— Так вот что я сделаю: напишу брату, чтобы он позаботился о тебе, выясню, что смогу, о твоих родителях и все сообщу тебе. Помни, что я сказала — ничего не отвергай. Все у тебя будет хорошо, обещаю.

Неожиданно она наклонилась, взяла меня за шею, подтянула мое лицо к своему и поцеловала в подбородок, сбоку. Я ей тем же не ответил, и Милдред крепко прижала меня к себе. Из сумки ее тянуло табачным и каким-то фруктовым душком, сама же она пахла засохшей косметикой и мятной жвачкой. Рыхлое плечо Милдред прижималось к моему уху.

— У тебя еще все впереди, — прошептала она. — А то, что их жизни погублены, не значит, что погибла и твоя. Здесь ты начнешь все сначала. Твоя сестра уже начала.

— Я не хочу ничего начинать, — сказал я, и у меня вдруг опять перехватило горло — от гнева на нее за такие слова.

— Нам не всегда удается самим выбирать, где и с чего мы начинаем. — Милдред склонилась еще ниже, протянула руку, открыла мою дверцу, толчком распахнула ее и меня к ней подтолкнула. — Все, иди. Забудем о неизбежности. Это приключение. Не бойся. Все будет хорошо. Это я тебе говорю.

Я чувствовал, что мне говорить ей что-то еще ни к чему, — даже если бы у меня было что сказать. Наволочка с моим имуществом, уложенным, чтобы отправиться с ним в Сиэтл, лежала на полу под задним сиденьем. Я подхватил ее, вылез на мостовую и захлопнул дверцу машины. О чем бы мать ни договорилась с Милдред, она это сделала. Но мне хотелось забраться обратно в машину и заставить ее отвезти меня как можно дальше отсюда. Да, но мама, когда еще имела возможность планировать что-то на мой счет, задумала для меня иное. Вот я и делал что мне велели — столько же ради мамы, сколько по какой угодно другой причине. Оставался послушным сыном до самого конца.

4

— Так ты обо мне уже наслышан, а? — спросил Чарли Квотерс.

Мы ехали сквозь тьму в его старом, погромыхивавшем грузовичке. Я различал только освещаемый фарами гравий дороги да временами проносившийся мимо запыленный валун и росшую вплотную к нему густую пшеницу. После захода солнца похолодало. Ночной воздух был вкусен, как хлеб. Мы обогнали пустой, покачивавшийся школьный автобус. Наши фары высветили пустые ряды сидений. Далеко в полях и после наступления темноты продолжалась жатва. Тусклые, переползавшие с места на место фары грузовиков, взвихрения пыли. Небо сплошь заполнили звезды.

Я ответил, что ничего о нем не слышал.

— Ну и неважно, — сказал он.

На сиденье между нами покоилась стволом вниз, ближе к его ноге, винтовка с рычажным затвором. В кабине грузовичка пахло пивом, бензином и чем-то едко-кисло-сладким — тем же, чем и от Чарли, — мне этот запах знаком не был. В кузове лежала туша животного, но какого, сказать я не мог.

— Значит, заживем так, — продолжал Чарли. — Отвечать там за тебя буду я. Если ты мне не нужен — свободен, занимайся своими делами. Работать будешь каждый день. Спать в «Оверфлоу-Хаусе», рядом с моим трейлером. Кормиться в отеле. Он принадлежит А-Эр. Добираться туда и обратно тебе придется самостоятельно. Хотя иногда я буду подвозить тебя вот в этом моем «роллсе». И постарайся лишних хлопот мне не доставлять.

Сиденье его было сдвинуто назад так далеко, что ступни Чарли едва касались педалей. Одна ладонь лежала на руле, в другой он держал дымившуюся сигарету — ту, которую стянул некоторое время назад у Милдред и сунул за ухо. Он прихлебывал пиво — уже из другой, обычной банки. На обочине шоссе показался стоявший по грудь в пшенице олень, зеленые глаза его вспыхнули, отразив свет наших фар. Чарли крутнул руль в его сторону, но олень без видимых усилий отпрянул в пшеницу.

— А, черт побери, — закричал Чарли. — Я ж мог его достать.

Он снова осклабился на меня, словно пытаясь напугать; похоже, его это забавляло.

— Как по-твоему, сколько мне лет? — спросил он, сжав сигарету зубами.

— Не знаю, — ответил я. Насчет предстоящей мне работы я ему ни слова не сказал. Я никакой работы не ожидал. И понятия не имел, что увижу, когда поднимется солнце.

— То есть тебе на это насрать?

— Нет, — сказал я.

— Пятьдесят! А выгляжу моложе. — Говорил он все так же отрывисто. — Ты меня за индейца принял. Я сразу понял.

— Не знаю, — сказал я.

— Мей-тис, — сообщил он. — Ты небось и не слыхал про такую херню, а?

— Нет, — согласился я. Милдред упомянула каких-то «метисов», однако я не знал этого слова, не знал даже, как оно пишется.

— Это племя древних царей. — Теперь Чарли выпятил подбородок и говорил, выпуская дым из уголков рта. — Катберт Грант и все такое. Племя мучеников. — Он всхрапнул. — Индейцы — совсем другое дело. Среди них полно умственно отсталых. Слишком много пьянства и родственных браков. Они нас на дух не переносят. Дай им волю, всех перебили бы.