Канцоньере

Я ж остался, склонясь над тетрадкою,

И не бросил служить смыслу вышнему:

Где ж неволе сравниться с охотою!

Ум уволил я нотою:

Дал расчет ему, третьему-лишнему, –

И к Амуру: Поверь-де, я

Не любови взыщу – пусть он в тишь нему

Милых глаз заронит плод усердия,

Испросив в них ко мне милосердия!

Коли люди античности,

Говорю я, не стыли в ничтожестве,

Но ничтожная горстка их славою

Прогремела во множестве,

Дух из тьмы возродив к единичности,

К битвам с пошлостию многоглавою, –

Бог, Природа, Амур – силой правою

Совершенный залог добродетели

Дали в ней нам, а мне – радость жречества!

Перемены отечества

Я не жажду: вы, очи, свидетели.

Вы одни мне и родина,

И любого здоровья радетели:

Помощь ваша – всех сил на исходе, на

Грани смерти – никем не превзойдена.

И как лоцман пред бурею

Поднимает усталую голову

К двум огням – знакам нашего полюса, –

Точно так-то на полыву

Злобной страсти ищу мгу лазурию

Черных звезд: ими тешусь, неволюся!

Жаль моя: от их света, их голоса

Больше смею украсть, чем в них вложено, –

Да и Амур мне тотчас скажет: Что ж это?

Что мной сделано, прожито –

Только ими и было заложено,

Той минутой великою,

Когда сердце осталось встревожено:

С ними горе и счастие мыкаю,

Мысль вне их почитая за дикую.

Я не вижу возможности

Ни сказать, ни представить последствия,

Что ношу за зеницами ясными:

Прочи страсти иль бедствия

Этой жизни все – малые сложности,

Прочих прелести чту я ужасными.

Что сравнить с их лучами бесстрастными,

С их улыбкой, в себя лишь влюбленною?

Только, может быть, небо спокойное.

О, мечта недостойная:

Подглядеть в них любовь беззаконную –

День один бы – да досыта,

Кануть в них, точно в вечность бездонную,

О других, о себе ль – и вопроса-то…

И хоть сыро в глазах – да светло зато!

Вот желание праздное,

Не изжитое жизненным опытом

Вне надежд, во любовном томлении!

О, смоги я хоть шепотом

На глазах ея, труса отпразднуя,

С языка скинуть узы и лени, и

Горечи! И, для себя в удивлении,

В лицо молвить слова необычные,

Чтоб их слышали кто – стоя плакали!

Но – и стыд мне глаза коли –

В колеи обращаюсь привычные,

И уста, помертвелые

И позабывшие речи зычные,

Говорят, что и шага не сделаю, –

Ранен в сердце стрелою дебелою.

Песенка, вот уж стило утомилося

Долгим и сладким повествованием…

Так бы и мысль – с ее переживанием!

LXXIV. Io son gi`a stanco di pensar s'i come

Устал я думать всякий раз о том,

Зачем о вас я думать не устану,

Зачем, вообще, дышать не перестану

Чтоб не вздыхать все время об одном,

Зачем, толкуя о власах с лицом,

О зраке вашем, – всякого достану,

Как мне не надоест кричать осанну

Кромешной ночью вам и белым днем!

Откуда столько сил у ног берется,

Чтоб всюду вашим следовать стопам,

И как чутье с дороги не собьется?

И как при этом счет вести стопам?

Так, коль в стихи неточность закрадется,

То за нее вину вменяю вам.

LXXV. I begli occhi ond’i’ fui percosso in guisa

Я ранен скальпелем прекрасных глаз,

Которые одни залечат рану:

К врачебному искусству иль обману

Я не прибегну ни единый раз.

Другой любви не надо ни на час:

Как быть в душе не одному изъяну?

И если я, о ней толкуя, вяну,

Виновны: не она, но мой рассказ.

Прекрасные глаза Амуру столько

Могли бы славных принести побед,

Но он в упор разит меня – и только.

Прекрасные глаза, их яркий свет

Мне сердце пепелит, и я нисколько

От этого не устаю, о нет!

LXXVI. Amor con sue promesse lusingando

Амур, прельстив меня своим посулом,

Низверг в отличный каменный мешок,

Где милый враг мой – двери на замок,

Где сам я у себя под караулом.

Увы, я осознал умишком снулым

Не сразу сей предательский подлог, –

И вот теперь (хоть – кто б поклясться мог!)

Наружу лезу по кирпичным скулам.

Как преисподни подлинный беглец,

Я за собой тащу мои колодки,

В глазах – страданье и на лбу – кровец.

Когда явлюсь в твоем я околотке,

Ты скажешь вслух: Да ты и не жилец –

Ты что, недавно помер от чахотки?

LXXVII. Per mirar Policleto a prova fiso

Сколь ни кроши свой мрамор Поликлет

С другими, кто в искусстве искушенны, –

Черты ея, столь дивно совершенны,

Они не явят и за тыщу лет.

Но у тебя, Симон, был в рай билет,

И там твою модель ты без подмены

Смог изваять из пурпура и сьены,

Явив глазам прекраснейшую Лед.

Сеанс подобный, думаю, возможен

Лишь на небе, никак не среди нас,

Где плоть стремится вид придать ей ложен.

И чудо: твой художнический глаз

И огнь, и холод созерцал бездрожен,

И смертное презрел его экстаз.

LXXVIII. Quando giunse a Simon l’alto concetto