Каникулы совести

Теперь я пожалел об этом. Здесь было очень тихо и пахло чуть сыроватой свежестью; низкое вечернее солнце, сдёрнувшее, в кои-то веки, с глаз пелену, просочилось меж тонкими пёстрыми стволами, разукрасило зеленоватый мшистый ковёр под нашими ногами в нежно-палевую полоску, — и я внезапно ощутил острое, до муки нестерпимое желание — придушить Кострецкого, который, будучи физически не способен переносить тишины и бездействия, с истерическим упорством волок меня за рукав вперёд и вперёд, через овраги и буераки, выемки и колдобины, древние высохшие пни, потрескивающие под сандалетами случайные сучки и выступающие, словно жилы на старческой руке, корни; при этом он так настойчиво трындел, трындел, трындел что-то об «удивительной красоте русской природы», что я ощутил даже некоторое облегчение, когда мы, наконец, упёрлись в высокий сетчатый забор, о котором я поначалу решил, что это — граница территории.

Но я ошибся. Здесь шло строительство — пройдя вслед за Игорем ещё несколько шагов вдоль забора, я увидел примерно на уровне глаз строгую готическую табличку: «Under construction».

Тут же оказалась и калитка, которую министр любезно приоткрыл передо мной и выразительным жестом показал — входи, мол. Правда, ваш покорный слуга, нет, чтобы поблагодарить, неожиданно для самого себя засбоился: дремучий родительский запрет — не лазать с пацанами по стройкам — был намертво вколочен ремнём в его подкорку. Кострецкий, однако, уверил меня, что лично следит за соблюдением техники безопасности, — да, собственно, и работы на время каникул прекращены.

Не без лёгкой грусти я понял, что мне, видимо, никогда не доведётся оценить внешние архитектурные изыски неоконченного здания — довольно высокого и на две трети скрытого от посторонних взоров лесами, обтянутыми непрозрачной плёнкой.

Зайти внутрь, по-моему, было равносильно самоубийству. Но шеф ИБР упрашивал так настойчиво, что я переломил себя — и всё-таки переступил прикрытый цветным полиэтиленом порог.

К моему облегчению, здесь и впрямь оказалось не так уж страшно — довольно чистенько и даже уютно, вот разве что немного сыровато и местами чуть-чуть набрызгано штукатуркой. Посреди просторного помещения возвышались пластиковые леса — очевидно, мастерам пришлось покидать помещение в срочном порядке. Слегка попахивало цементом и мокрой пылью. Шершавый пол, неокрашенные стены, несколько грязноватых стрельчатых окошек под потолком. Словом, обычное недоделанное дело, без особых примет и любопытных достопримечательностей, — и я, хоть убей, не мог понять, зачем Кострецкому понадобилось так экстренно тащить меня сюда.

Я вопросительно обернулся на него. Он стоял неподвижно, как стилизованный моряк на палубе, расставив ноги и заложив кисти рук подмышки, и загадочно улыбался — я бы сказал, даже слишком загадочно. Мне, уже неплохо его знавшему, эта улыбка весьма и весьма не понравилась. Именно поэтому я предпочёл воздержаться от расспросов — и вместо этого продолжил молча оглядывать странное помещение.

Взглянув вверх, я увидел очень высокий, метров, наверное, в десять, круглый сводчатый потолок, на котором был нанесён подмалёвок некоей росписи — пока ещё нельзя было разобрать самого изображения, зато идущая чуть ниже широкая полоса позолоты недвусмысленно сообщила мне о том, что очень скоро здесь развернутся во всю ивановскую так любимые Игорем Кострецким роскошь и кич.

— Ну и как? — вдруг спросил тот, и я вздрогнул от неожиданности: акустика тут оказалась как в оперном театре, и негромкий голос его, казалось, заполнил до краёв все нишки и своды странного помещения. — Симпатично, правда?..

Я пожал плечами — не очень-то мне хотелось вести дискуссии в незримый микрофон. Однако от Кострецкого, когда ему что-то надо, так просто не отделаешься:

— Как вы думаете, что здесь будет?.. — спросил он, даже не потрудившись понизить голос — и его заговорщицкая улыбка нравилась мне всё меньше и меньше. Я снова пожал плечами:

— Не знаю, — свой шёпот я попытался свести до минимума, но всё равно получилось как-то громко. — Театр, наверное? Или школа?

(Почему школа — я и сам не понял, однако в следующий миг поймал свою ассоциацию: помещение чем-то напоминало холл учебного заведения, где прошли мои лучшие годы — там тоже были колонны и загадочные выступы и ниши, и в одной из них стоял, положив гипсовую руку на стопку гипсовых книг, маленький кудрявый Володя Ульянов).

Кострецкий испустил свой фирменный коротенький смешок, прозвучавший в акустическом усилении как-то зловеще:

— Вот и не угадали. Подумайте хорошенько, у вас есть ещё одна попытка. Сдаётесь? Ну ладно, ладно, не буду вас мучить. Это Храм, — тут он пристально вгляделся мне в глаза и ухмыльнулся. — Сами подумайте. Бессмертный Лидер-то у нас — полубог. Как же ему не иметь своего Храма?..

Он ухмылялся и ловил мой ускользающий взгляд уже так откровенно и беззастенчиво, что даже мне, отнюдь не самому горячему стороннику правления президента Гнездозора, стало противно. Такой весь из себя поборник хорошего вкуса, Кострецкий сейчас проявлял, мягко говоря, дурной тон, намекая на некую, известную только нам троим тайну.

Впрочем, я тут же подумал, что, возможно, ошибаюсь в интерпретациях. Возможно, он всего-навсего каламбурит с моей фамилией — Храмов. Ну конечно, он же у нас такой каламбурщик. Только я решил было остановиться на этой версии и успокоиться, как он вдруг откинул голову назад и снова расхохотался — уже не коротенько, а прямо-таки залился весёлым, звонким, молодым хохотом, от которого, казалось, задрожали стены недостроенной церкви. Отхохотавшись, он вдруг резко посерьёзнел — и вновь нацелил на меня чекистский прищур яркозелёных глаз:

— А ведь получается, что Бог-то — вы. Ну, и каково оно — а, Анатолий Витальевич? Приятно быть Богом?..

Среди коллег и знакомых я числюсь остроумным человеком. Но шутки Кострецкого почему-то всякий раз действуют на меня так, что я становлюсь осёл ослом. Вот и теперь, вместо того, чтобы на правах старшего резко его одёрнуть — или, на худой конец, посмеяться вместе с ним, — я окончательно смешался и, опустив глаза на носки своих туфель, забормотал какую-то чушь: я, мол, вовсе не считаю себя Богом, ни на что не претендую, не требую и тд и тп. Так я бормотал до тех пор, пока не нашёл в себе решимости снова взглянуть в лицо собеседнику — и не оцарапался о взгляд, полный досады и жалости, причём жалости обидной.

«Я ожидал от тебя иного», — как бы говорил он.

Тут я вдруг с ужасом почувствовал, что внутри меня шевелится что-то очень похожее на ярость. На миг мною овладело жгучее желание плюнуть на все экивоки — и, схватив этого интригана за лацканы модной салатовой блузки, вытрясти из него все заковыристые намёки и секреты, заставить, наконец, сказать по-человечески, чего он от меня добивается, — и пусть наши голоса громче, громче разносятся под сводами будущего Храма!.. Но, пока я боролся в себе с этим чудовищным наваждением, Кострецкий, как всегда, первым овладел собой — и, как ни в чём не бывало обаятельно улыбнувшись, в своей фамильярной манере похлопал меня по плечу:

— Не желаешь, дядь Толь, осмотреть помещение? Я думал, может быть тебе будет интересно. Это, конечно, не старинный храм, но всё-таки…

Я покивал, чувствуя в душе облегчение и даже благодарность за то, что он так вовремя избавил меня от необходимости что-то предпринимать — а также отвечать на вопросы или ставить их. Унизительное чувство, но этот хлыщ без особых усилий делал со мной всё, что хотел.

Ещё минут пятнадцать он, бережно держа меня за рукав («Осторожненько, дядя Толя, осторожненько, здесь можно запачкаться»), водил меня по этой загадочной зале — куда более сложной и обширной, чем казалось на первый взгляд. По мере осмотра моему взору открывались разные закоулочки, которых сразу было и не увидать. Кое-где в углах, за колоннами, за неясного назначения выступами прятались очень глубокие ниши, почти комнаты, пустые, тёмные, иногда отгороженные зловещего вида решётками, — архитектурные загадки и замысловатые детали декора, о назначении которых я даже боялся спрашивать — элементы чужих культов всегда пугали меня. А Кострецкий не спешил мне их объяснять, предпочитая балаболить мне в ухо на смежные темы — например, в какую кругленькую сумму обошёлся ему гениальный архитектор, спроектировавший всю эту постройку — и, увы, по так и невыясненной причине скоропостижно скончавшийся спустя несколько дней после того, как он, Кострецкий, поставил свою подпись на чертежах. В какой-то момент у меня возникло стойкое ощущение, что он специально бормочет всю эту мутотень, чтобы отвлечь моё внимание от более скользких вопросов, которые вполне могли бы у меня возникнуть — например, для чего предназначен вот этот, растущий прямо из стены, длинный, в человеческий рост, мраморный жертвенник с глубоким желобом-кровостоком и металлическими фиксаторами по краям.