Каникулы в Чернолесье

Хотя наблюдать за ним было неинтересно. Я смотрел туда, откуда стреляли. Фигура на гребне обрыва была мне знакома с детства. За последние годы она стала разве что немного плотнее и основательнее. Я даже не буду говорить, как я был рад видеть своего деда, лесника Германа.

– Смотри, Гройль: уже утро, – сказал Герман не слишком громко, но именно так, что его голос заглушил и журчание ручья, и унылый ропот солдат призрачной армии. – Ты заигрался в свою войну, Гройль.

Тот, к кому он обращался, без головного убора выглядел нелепо. Доктор Штарк топтался на одном месте, сутулился и прикрывался ладонью от солнца, а солнце, выбираясь из-за далеких холмов, жгло все ярче и ярче.

Армия мертвых таяла на глазах. Призраки ночи теряли силу с восходом солнца. Раньше об этом возвещал крик петуха – ну, а сейчас мог сгодиться и говорящий ворон. Так было заведено с древних времен, и даже самый злобный монстр не мог изменить этот порядок.

– Проклятье, – бормотал Гройль. – Проклятье на вас всех…

В следующее мгновение мой дед Герман уже стоял напротив него. Я даже не мог представить, что он так легко управляется с перемещением в гиперпространстве.

– Убирайся, Сморкович, – сказал Герман Гройлю. – Твое время кончилось.

– С каких пор ты распоряжаешься моим временем? – огрызнулся тот.

Они были одного роста. Только седые волосы Германа развевались на ветру, и он казался выше.

– С тех пор, как я умер и меня вернули назад, – глухо сказал Герман. – С тех пор, как я перестал бояться смерти. Наш мир устроен сложнее, чем ты думал.

Я вышел из ручья. Только теперь я почувствовал, как мне холодно. Да еще и кроссовках премерзко хлюпала вода.

– Ну что, неудачник? – поглядел на меня Гройль. – Ты мог получить все. Но ты сам выбрал свой путь.

Не секунды не сомневаясь, я встал рядом с Германом, и он обнял меня свободной рукой: в правой он держал ружье. Ворон повертел круглой головой, подумал и остался сидеть у меня на плече. Теперь мы были одной командой, о которой так нелестно отзывался Гройль. Командой победителей.

Кажется, он и сам понял, что проиграл.

Он все еще вертел в руках свою фальшивую волшебную палочку. Внезапно сломал ее пополам и бросил наземь.

Ничего не произошло.

– Я уйду, – сказал он. – Чернолесье остается за вами. Мне и самому надоела эта возня с «Эдельвейсом». Но не надейтесь, что я про вас забуду. Мы еще встретимся, когда вы будете меньше всего меня ждать. Это я вам обещаю.

– Забились, – сказал Герман.

Гройль поморщился.

– Но и это еще не все, – сказал он. – Будет большая война, и вы только ускорили ее начало. Война света и тьмы, ха-ха… Вы не скроетесь от нее в своем лесу. Вы видели только первые языки пламени, которое сожжет весь мир. Ты сам говорил, Герман: мера зла уже переполнилась. Земля насыщена ненавистью, как аравийская пустыня – нефтью… ты даже не понимаешь красоты и точности этого сравнения. Достаточно поднести спичку – и готово…

– Тебе-то это зачем? – спросил Герман. – Ведь и ты сгоришь вместе со всеми.

Горящие злобой глаза Гройля вдруг потухли, и его взгляд сделался почти осмысленным.

– Дело даже не во мне, – сказал он. – Я не могу это остановить. Я просто проводник этой энергии. А ее источник тебе хорошо известен. Зло… оно в каждом из нас. И если ты считаешь себя чистым, зачем ты брал с собой винтовку?

Герман вздрогнул.

А господин Штарк развернулся на каблуках и пошел вдоль ручья, не оборачиваясь. На этот раз он обошелся без театральных эффектов – ну, или почти без них. Пройдя уже порядочно, он как будто вспомнил о чем-то. Замедлил шаг, запустил руку в карман, размахнулся и зашвырнул что-то как можно дальше в речку.

Но и этот фокус не удался. Зоркий ворон взлетел и очень скоро принес мне эту вещь, аккуратно выхватив ее когтистыми лапами из воды, совершенно по-орлиному. Белый игрушечный щенок был холодным и мокрым насквозь, но я все равно прижал его к груди, как делал когда-то, десять лет назад. Ворон Карл просто светился от радости – наверно, вам редко доводилось видеть счастливого ворона, а вот мне довелось.

Мы не спеша поднялись по склону. Там, среди веселых рыжих сосен, стоял наш пикап. Герман завел мотор и осторожно вывел машину на шоссе.

Я не смотрел назад. Мне до смерти надоела и эта гнусная речка, и темный туман, который еще висел над водой, и все эти зловещие тени Чернолесья. С каждым километром они стирались из памяти. Сейчас над нами светило яркое летнее солнце.

Мой дед бросил на меня короткий взгляд.

– Я знаю, что предлагал тебе Гройль, – сказал он. – И знаю, что ты ответил. Спасибо тебе, Сергей.

Я смутился бы, если бы это имело смысл. Он и так видел меня насквозь.

– Скажи, – спросил я его, – ведь многие шли за ним?

– Абсолютное большинство. Как раньше говорили – имя им легион.

– Он показал мне, как все было, – сказал я. – И даже как все может быть. Со мной. И… с другими.

– Заморочить – это он умеет, – ответил дед хмуро. – Этого у него не отнять.

– Мне показалось… – начал я. – Мне показалось, что я… могу отнять. Могу отнять у него силу.

Герман снова посмотрел на меня искоса.

– Поэтому он и выбрал именно тебя, – сказал он. – Ты – никакой не последыш, в отличие от него самого… Ты – единственный, кого он боится.

– А ты? – спросил я.

– Он мог бы убить меня. Он уже это сделал… почти. Но теперь он знает: ты будешь мстить. Месть – это зло, порожденное другим злом, но против твоей мести он безоружен, потому что правда на твоей стороне.

– Так значит, правда – это зло? – спросил я.

– А ты этого не замечал? – Герман опять посмотрел на меня – еще серьезнее, чем раньше. – Ты узнал правду о том, как погибли твои родители – и эта правда не была доброй. Тебе стало многократно больнее, чем когда ты этого не знал. Но твоя боль – это твоя сила, Сергей. Преврати ее в оружие, и ты будешь страшен для врагов.

– И тогда мы победим? – спросил я.

– Нет. Мы не победим. Но в самой безнадежной битве лучше биться за правду. Тогда и смерть покажется не такой бессмысленной.

– Все равно это грустно, – сказал я, глядя прямо перед собой.

Мои глаза слезились – должно быть, от яркого солнца, что вылезло из-за дальних гор и светило теперь прямо нам в глаза.

– Не печалься, – сказал дед. – Это только одна часть правды – суровая ее часть. Есть и другая.

– Какая же?

Дед взглянул в заднее зеркало. Усмехнулся и хлопнул меня по коленке.