Капитан Быстрова

— Транспорты врага?..

— На дне все шесть. Пять потоплено нами, один авиацией…

— Никитиным… Я видела.

— Да… Он таранил…

Наташа заплакала:

— Как он решился? Зачем погубил себя?

— Очевидно, не было другого выхода, — ответил Сазонов, стараясь успокоить ее. — Самолет горел, возможно, не открывалась кабина, заклинило… И он не мог оставить машину.

— Этого не могло быть.

— Кто знает, Наташа.

Наташа беспомощно пошарила здоровой рукой у подушки:

— Дайте мне из кармана комбинезона платок.

— Ваша одежда сушится. Возьмите мой и… не плачьте.

— Мне лучше поплакать… Я вас еще попрошу, извините: снимите, пожалуйста, одеяла. Мне тепло, а они очень тяжелые…

Сазонов выполнил ее просьбу.

— Бедный Андрей, — как в бреду, прошептала Наташа, думая о Никитине.

Моряк чувствовал себя растерянным. Глядя на Быстрову, он не знал, как ему быть, как держаться, что сказать, чем утешить ее. Неловко и беспомощно касаясь пальцами подушки, он тихо повторял:

— Не надо, Наташенька, прошу вас, не надо…

Горе человека, потерявшего боевого товарища, хорошо понятное Сазонову, лишало его нужных слов.

Он взял здоровую руку Наташи, бережно положил ее себе на ладонь:

— Не плачьте, хорошая…

Потом тихо поцеловал ее руку, прижался к ней глазами, в которых вот-вот могли появиться скупые слезы.

* * *

На аэродроме с беспокойством ожидали летчиков второй группы. Первая группа сбила в общей сложности четыре вражеских самолета и, не потеряв ни одного самолета, благополучно возвратилась, ни один пилот не был ранен.

Летчики второй группы опаздывали уже на двадцать минут против расчетного времени. Радиосвязь отсутствовала. Это тревожило. Тем более что летчики первой группы рассказывали о тяжелой обстановке в воздухе, которая сложилась для группы Никитина. Бои шли напряженные. Радиограмма Сазонова до Головина и в полк еще не дошла.

Командир полка Смирнов, замполит Станицын и другие офицеры полка собрались на летном поле.

Механик Кузьмин молчаливо стоял в стороне ото всех под маскировочной сеткой, растянутой над пустующей стоянкой Наташиной машины. Подняв руки, он зацепился пальцами за шпагатные звенья сетки и смотрел в ту сторону, откуда должны были появиться истребители.

Неподалеку сидели на земле Дубенко и два оружейника. Всем им было не по себе, тяжело и тревожно. В такие минуты трудно не только разговаривать, но и перекинуться словом. Товарищи невольно избегали встречаться взглядами и большей частью смотрели куда-то в сторону или в землю — не желая, чтобы кто-нибудь увидел и прочитал в глазах то мучительное беспокойство, которое каждый сейчас испытывал.

Вскоре на горизонте появились черные точки, одновременно послышался гул моторов. Кузьмин, переступая с ноги на ногу, пристально вглядывался в небо. Самолеты приближались, вырастая на глазах, и первое звено, идущее образцовым строем, начало заходить на посадку.

«Звено старшего лейтенанта Осадчего, целы все», — прошептал Кузьмин. Теперь и без того малая надежда становилась еще меньше.

Вторым пришло звено капитана Волкова. Один самолет этого звена сел в стороне. Он не мог выпустить шасси. Пришлось сесть «на брюхо» поодаль от взлетно-посадочной полосы. Санитарная машина помчалась туда, но пилот встретил ее приветственным жестом, выскочив из кабины целым и невредимым.

Затем показался один самолет третьего, последнего звена. Он отстал, позже всех выйдя из боя.

«Кого же нет?» — спрашивал себя Кузьмин, стоя все так же, вцепившись пальцами в звенья маскировочной сетки. Он не заметил, как к нему подошел Дубенко и молча обнял за плечи.

— Крепись, Тихон, — задушевно произнес он, пристально глядя на друга. — Крепись! Видишь, осиротело наше звено…

Кузьмин обладал удивительной способностью издали по какому-то одному ему известному признаку опознавать принадлежность машины, и «як» только еще заходил на посадку, когда он сообщил:

— Машина лейтенанта Мегрелишвили.

Эти слова прозвучали приговором Никитину и Быстровой. Лицо Кузьмина подернулось тенью. Руки отпустили сетку и конвульсивно вцепились в плечи Дубенко. Кузьмина трясло как в лихорадке.

Дубенко, видя, как тяжело другу, крепче обнял его, прижал к себе:

— Не надо, Тихон. Успокойся… Эх!.. Им жить бы да жить!..

К самолету Мегрелишвили несся по полю вездеход со Смирновым и Станицыным. За автомобилем торопился на мотоциклете посыльный штаба, чтобы вручить Смирнову только что полученную копию радиограммы Сазонова с припиской генерала: «Вечная слава доблестному герою, капитану Никитину. Горжусь боевым мужеством и летным мастерством капитана Быстровой. Немедленная отправка ее в госпиталь обеспечена. Головин».

16

Быстрову поместили в госпиталь, расположенный близ центра города, в просторном здании школы.

Около двух недель Наташа была в очень тяжелом состоянии. Ее изнуряли высокая температура и головные боли. Только в конце января она почувствовала некоторое облегчение. Слабая, осунувшаяся, с запавшими глазами, с заострившимся носом и туго забинтованной головой, Быстрова своим печальным видом наводила тоску и уныние на лечащего врача Бокерия и на соседок по палате.

Когда миновал самый трудный период болезни и дело пошло на поправку, Наташа все чаще и упорнее стала думать о последних событиях: боевом вылете, ранении, таране, аварии самолета и своем спасении. Напрягая память, она силилась вспомнить мельчайшие подробности того злополучного дня, но, несмотря на усилия, не могла этого сделать. Обморочное состояние при ранении и потеря сознания совершенно вычеркнули из памяти многие детали, и в воспоминаниях оставались глубокие провалы. Это беспокоило и угнетало Наташу, словно все то, что не вспомнилось, как раз и было самым главным, решающим и утраченным, как ей казалось, навсегда.

Вначале, оберегая покой Наташи, ей о многом не рассказывали, и только теперь она узнала, что в первые дни к ней в госпиталь не раз заходили Смирнов и Станицын, «выпрашивая» у врача разрешения хоть издали, хоть одним глазком взглянуть на нее. Часто заезжал Сазонов. Головин несколько раз справлялся о ее здоровье и беседовал с Бокерия, под чьим непосредственным и неотступным наблюдением находилась Наташа.

Почти ежедневно бывала в госпитале Настенька. Когда Наташа лежала без сознания или бредила, никого не узнавая, девушка проводила около нее все свободное время. Уткнувшись лицом в пикейное одеяло, висевшее на никелированной спинке кровати, она горько плакала, и трудно было сказать, о чем она думала в эти минуты — о тяжелом состоянии Быстровой или о гибели Никитина.