Капитан и Враг

– Ходьба полезна для нас обоих, – заявил он. И добавил: – Я всегда хожу пешком, как только представляется возможность.

Мне оставалось лишь принять его объяснение, но то, с какой готовностью я с ним согласился, видимо, беспокоило Капитана, либо в процессе ходьбы, сворачивая то направо, то налево, он время от времени нарушал молчание с явным намерением завести разговор.

Он сказал:

– Ты, наверное, не помнишь своей мамы?

– О, нет, помню, но она, знаете, умерла ужасно давно.

– Да, это верно. Твой отец говорил мне… – Но он так и не сказал, что же говорил ему мой отец.

Мы молча прошли по крайней мере еще с четверть мили, затем он снова заговорил:

– А ты скучаешь по ней?

Дети, по-моему, лгут обычно из страха, а в вопросе Капитана не было ничего такого, что могло бы меня испугать.

– В общем, нет, – сказал я.

Он как-то хрюкнул, что при моем ограниченном жизненном опыте я воспринял как порицание – или, быть может разочарование. Звук наших шагов по камням тротуара отмечал продолжительность нашего молчания.

– Надеюсь, ты не из трудных, – сказал он наконец.

– Трудных?

– То есть я надеюсь, что ты вполне нормальный мальчик. Она огорчится, если ты выходишь за рамки нормы.

– Не понимаю.

– Я считаю, что нормальный мальчик скучал бы по маме.

– Я же толком и не знал ее, – сказал я. – Мало было для этого времени.

Он издал глубокий вздох.

– Надеюсь, ты подойдешь, – сказал он. – От всей души надеюсь, что подойдешь.

Какое-то время он снова шагал молча, погруженный в свои мысли, затем спросил меня:

– Ты не устал?

– Нет, – сказал я, но сказал только, чтобы угодить ему; _на самом-то деле_ я устал. Мне очень хотелось бы знать, сколько еще нам предстояло идти.

Капитан сказал:

– Она замечательная женщина. Ты это поймешь, как только увидишь ее, если ты хоть сколько-нибудь разбираешься в женщинах… но откуда тебе разбираться, в твои-то годы? Ты, конечно, должен быть с ней терпелив. Делать скидки. Она ведь столько натерпелась.

Слово «натерпелась» в ту пору было связано у меня с представлением о чернильных пятнах, которые обычно испещряли мое лицо, да и тогда его украшали (Капитан в противоположность директору школы не замечал подобных вещей), явно свидетельствуя о том, что я амаликитянин, то есть отщепенец.

Причина, по которой я стал в школе отщепенцем, была не вполне ясна – возможно, это объяснялось тем, что школьники узнали мое имя, но думается, это было связано также с моей тетей и ее сандвичами, с тем, что она ни разу не сводила меня в ресторан, как это делали другие родители, когда приезжали повидаться с детьми. Кто-то, наверно, углядел, как мы сидели на берегу канала и ели сандвичи, запивая их даже не оранжадом или кока-колой, а горячим молоком из термоса. Молоком! Кто-то, безусловно, углядел, что это было молоко. А молоко – оно же для младенцев.

– Тебе понятно, что я хочу сказать?

Я, конечно, кивнул – а что еще я мог сделать? Возможно, эта неизвестная мне женщина тоже окажется амаликитянкой, если она в самом деле столько натерпелась. В моем «жилище» было еще три амаликитянина, однако мы почему-то никогда не объединялись для защиты: каждый ненавидел троих других за то, что они – амаликитяне. Амаликитянин, как я начал понимать, – это всегда одиночка.

Капитан сказал:

– Дойдем до конца улицы и повернем назад.

Приходится быть осторожным. – И когда мы повернули, он заметил: – Я выиграл тебя в честной игре.

Я понятия не имел, что он хотел этим сказать. А он добавил:

– Ни один человек, если он в своем уме, и пытаться не станет плутовать с твоим отцом. Да и вообще в трик-траке нелегко сплутовать. Так что твой отец проиграл тебя в честной игре.

– Он ведь Сатана, правда? – спросил я.

– Ну, наверно, можно и так его назвать, – ответил Капитан, – но только когда ему перечат. – И добавил: – Ты ведь знаешь, как это бывает.", впрочем, конечно, не знаешь, где тебе? Какой же ребенок посмеет ему перечить!

Наконец мы вышли на улицу, где часть домов была свежевыкрашена, а другие были в запустении, но по крайней мере тут не стояли бачки с отбросами. Это были, как я теперь знаю, дома викторианского стиля, с подвалами, куда вела лесенка, и с мансардными окнами на четвертом этаже. Несколько ступенек вели к входным дверям, и некоторые из этих дверей были всегда открыты. Казалось, эта улица, именовавшаяся Террасой Моей Души, еще не решила, устремляться ли ей вверх в своем статусе или вниз. Мы остановились у дома под номером 12-А, наверное, потому что никто не стал бы жить в доме номер 13. У двери было пять звонков, но четыре из них были залеплены клейкой лентой, указывавшей на то, что ими не пользуются.

– Теперь вспомни, что я тебе говорил, – сказал Капитан. – Будь с ней помягче, потому что она уж очень боязлива.

Но у меня было такое впечатление, что он сам немного боялся, держа палец на уцелевшем звонке и не решаясь на него нажать. Затем он позвонил, но не снял пальца с кнопки.

– А вы уверены, что она там? – спросил я, ибо у дома был нежилой вид.

– Она мало выходит, – сказал он, – да к тому же сейчас начнет темнеть. А она не любит темноты.

Он снова нажал на кнопку – на этот раз дважды, и я услышал, как зашевелились в подвале, потом зажегся свет. Он сказал:

– У меня есть ключ, но я люблю предупреждать ее. Зовут ее Лайза, но я хочу, чтобы ты звал ее мама. Или мамочка, если тебе больше так нравится.

– Почему?

– О, мы как-нибудь в другой раз поговорим об этом. Сейчас ты не поймешь, да и времени нет объяснять.

– Но она же не моя мама.

– Конечно, нет. Я и не говорю, что она твоя мама. Мать – это просто родовое понятие.

– А что значит «родовое»?

По-моему, ему нравилось употреблять сложные слова – он как бы бахвалился своими познаниями, но со временем я узнаю, что дело было не только в этом.

– Послушай. Если тебе все это не по душе, мы можем сесть на поезд и вернуться назад. И ты почти вовремя будешь в школе… Совсем немного опоздаешь… Я поеду с тобой и извинюсь.

– Вы хотите сказать, что мне можно не возвращаться? И завтра тоже?

– Можешь совсем туда не возвращаться, если не хочешь. Я ведь тебя только спрашиваю.

Он крепко держал меня за плечо, и я чувствовал, как дрожит его рука. Он чего-то боялся, а я не боялся совсем.

Я больше не был амаликитянином. Я избавился от страха и был готов ко всему, когда дверь в подвал отворилась.