Капитан идет по следу

Мортасов поднял голову и невидящими глазами посмотрел на Смолина.

— Если я признаюсь, что мне дадут?

— Ты знаешь это не хуже меня. Репье посеял — не жито взойдет.

— Хорошо. Я подумаю.

Утром дежурный привел Рыжего к Смолину. Обождав, когда дежурный выйдет, Мортасов вплотную подсел к капитану и сказал ему тихо и твердо:

— Ты должен меня отпустить. Меня могут пристрелить за мои грехи, но ты ими свят не станешь. Смотри, тебе оторвут голову мои люди. Они немало должны Кольке Мортасову. Зачем тебе сиротить своих детей, Смолин?

Капитан выдержал тяжелый взгляд Рыжего, закурил трубку и сказал:

— Вместе с народом и я — народ. А народ не запугаешь, Мортасов!

ТЕ, КТО УБИЛ

За несколько минут до смерти Надя открыла тусклые, измученные болью глаза, пыталась говорить, но бессильно уронила голову на руки отца.

Врач пожал плечами, и небритая седая щетина на его щеках сердито задрожала.

— Со смертью не сговоришься. Это — конец.

Тогда Петр Егорович опустился на колени перед дочерью, выговорил тяжело, будто разжевывал густую смолу:

— Скажи хоть — кто? Он?..

Не дождавшись ответа, поднялся и, горбясь, вышел из комнаты.

Доктор взял умирающую за руку, долго нащупывал пульс, потом сказал куда-то в угол комнаты:

— Велите подавать машину, голубчик.

В углу, положив руки на колени, сидел Смолин.

Врач не видел его лица, и медику казалось, что капитан дремлет.

Однако это было не так. Смолин настороженно следил за женщиной, надеясь, что к ней вернется сознание. Все то время, пока доктор осматривал умирающую, вводил ей камфару и останавливал кровотечение, капитан ждал, и вынужденное безделье раздражало его. К этому примешивались еще какие-то мысли, пока расплывчатые и неясные. Вероятно, Смолину было просто жаль очень молодую женщину.

Проводив доктора к машине, капитан попросил соседок, толпившихся у калитки, собрать покойную в последний путь. Затем он вышел в небольшой сад, начинавшийся прямо от крыльца дома.

Александр Романович не сразу отыскал старика, отца Нади. Этот тихий и смирный человек, совершенно смятый бедой, сидел на скамейке у высокого забора, обнесенного колючей проволокой.

Обойдя небольшой кусок земли, вскопанной под огород, Смолин подсел к Буркову и тихо сказал:

— Горе, что море — и берегов не видно. А поговорить надо, Петр Егорыч. Надо.

Смолин от соседок уже знал, что жена Буркова умерла от рака совсем молодой. Тогда Петра Егоровича еще все звали Петенькой, и он первый год работал корректором-подчитчиком в газете. Дочь Бурков воспитал сам и посильно баловал ее, вспыльчивую, но справедливую девочку.

И сейчас Смолину казалось, что старик не соберет в себе сил для разговора, который и от твердого человека потребовал бы огромного напряжения. Поэтому капитан весь превратился в слух, уловив медленные, но связные ответы Буркова.

…Наденька всего месяц назад вышла замуж за местного литератора Николая Сергеевича Волошина.

Волошин был лохматый несуразный парень, лет на семь старше жены. Он читал ей какие-то стихи и бегал устраивать их в редакции. Вечерами Волошин метался по комнате, ерошил кудлатую свою гриву и на чем свет стоит ругал редакторов, секретарей и заведующих отделами газет за то, что у них ржавые души и стеклянные глаза. Его лирику газеты не хотели печатать, а заказывали всё стихи на актуальные темы, каковыми, по мнению редакторов, были произведения о грохоте и дыме заводов. Но поэту хотелось напечатать что-нибудь о своей любви, огненной, как Везувий, могучей, как океан, и еще что-то в этом же роде.

После помолвки Николай Сергеевич подарил жене бриллиантовые серьги и уверял, что когда станет знаменит, купит ей еще и холодильник.

Наденька очень гордилась серьгами и с тех пор не снимала их, на зависть своим однокурсницам.

Все были очень довольны, пока не стряслось несчастье.

Как-то, вернувшись с работы, Петр Егорыч увидел, что Надя сидит на измятой кровати, подтянув колени к подбородку, и мутными невидящими глазами глядит в стену прямо перед собой.

Старик позвал дочь, она не откликнулась. Полчаса упрашивал, чтоб сказала, в чем дело, но Надя отталкивала его и молчала. Взгляд ее стал диковат, как у покойной матери, когда ту незаслуженно обижали.

Наконец Надя заплакала. Она делала это как-то странно: открывала рот и беззвучно стискивала челюсти, будто грызла воздух.

Потом вытащила из рукава конверт и кинула его отцу.

В конверте была только фотография неизвестной очень красивой женщины. Ее глаза, опушенные изогнутыми ресницами, смотрели вызывающе; на груди висел раскрытый медальон с крошечной фотографией.

На обороте карточки круглым аккуратным почерком было написано:

«Волошин! Помни! Всегда!»

Восклицательные знаки после каждого слова походили на гвозди, и старику казалось, что кто-то с тупой настойчивостью забивает ему эти гвозди в затылок.

Бурков рассеянно осмотрел конверт. На нем тем же круглым почерком был выведен адрес. Фамилию написали с крючками и хвостиками, особенно на конце, — не поймешь — Н. Волошину ли, Н. Волошиной ли?

Надя спросила тоскливо:

— Что же мне теперь делать?

Отец осторожно посоветовал:

— Поговорила б ты с ним, дочка. Может, ошибка какая?

— Я с ним поговорю! — пообещала Надя, и отец ясно почувствовал, что нынче случится худое.

Николай Сергеевич явился в полночь. Он вбежал в комнату жены растрепанный и возбужденный и закричал еще от двери:

— Пляши, жена! Стихи приняли!

Женщина, глядя со слепой ненавистью, ответила:

— Я уже наплясалась. Возьми свои вещи и уходи.

Петр Егорович слышал, как молодой человек сначала упрашивал Надю, потом умолял ее, потом стал кричать, что все это ложь.

Вскоре Волошин выскочил из комнаты жены и пронесся к выходу, В одной его руке болтался плащ, в другой чернела — нелепая в эту минуту — патефонная пластинка. Он прижимал ее к новому синему костюму, в котором всегда ходил в редакции, и вот такой — несуразный и взвинченный — исчез из дома.

После бегства он каждый день писал Наде длинные письма. Сначала она, скорбно поджав губы, читала их и показывала отцу, потом стала рвать, не распечатывая.

Волошин писал, что его подло оклеветали и просил спокойно выслушать доводы.

Он несколько раз пытался поговорить с Надей, когда та шла в институт, но жена проходила мимо, не замедляя шагов.

Последнее письмо Николая Сергеевича расстроенный старик открыл сам. Волошин писал, что настаивает на разговоре и просит жену завтра, как только стемнеет, выйти в сад к забору.