Капитан Шопот

— Ну вот. Выполняйте! — неожиданно перешел на официальный тон полковник.

Шопот козырнул и быстро пошел к машине.

Старался сбросить с себя скованность, но знал, что не сможет освободиться от нее так быстро. Это повторялось всякий раз, когда он знакомился с новыми людьми, в особенности со своими начальниками, пока не устанавливались с ними, кроме официальных, привычных отношений, еще и другие мостики взаимопонимания — душевные, товарищеские. С течением времени такая душевная близость должна была сложиться непременно — это Шопот знал: он легко сходился с людьми; немного суховатый на первый взгляд и педантичный, он отпугивал от себя лишь людей поверхностных, неглубоких, которыми, собственно, и сам никогда не интересовался. Он придерживался принципа (а вернее сказать, этот принцип выработался у Шопота сам по себе как результат его жизненного поведения), что лучше сразу отпугнуть от себя десяток дураков, чем дать им окружить себя. Полковник не на шутку обескуражил капитана своим фронтальным штурмом. Не деликатничал, не вытанцовывал вокруг да около, а сразу, с грубоватой солдатской прямотой попытался выведать у Шопота, что он собою представляет, и капитан понимал, что от его сегодняшнего поведения будут зависеть их дальнейшие отношения. Знал, что нужно быть приветливее с полковником, поддержать хоть немного его непринужденный разговор, шуткой ответить на шутку, намеком на намек, но не мог так сразу сломить свой характер, да и не привык ломать его. И хотя чувствовал, что ведет себя с полковником слишком сухо, что даже сейчас идет к машине, словно связанный, напряженный и вытянувшийся, как на параде, но не мог ничего поделать с собой. Пускай начальник отряда думает, что прислали ему служаку, пропитанного солью тихоокеанских ветров, провяленного всеми пограничными солнцами, пускай потом, выкапывая со своим майором тысячелетние черепки, посмеиваясь, расскажет о новом начальнике заставы, который вытанцовывает перед ним, как дрессированный конь. А вот он такой, другим быть не может. Как говорится, не тогда облизывай губы, когда сладкие, а тогда, когда горькие!

Четко печатая шаг, Шопот подошел к газику, взялся за ручку, дернул на себя легкую дверцу. И вдруг согнулся, будто хрупкая осина от резкого дуновения ветра.

Полковник, покуривая папиросу, пристально смотрел в спину капитана, видел, какой стройный и бравый шел он к машине, как четко протянул руку, как дернул к себе дверцу, — все делал, будто заведенный. А потом фигура капитана вдруг утратила свою четкость и напряженность, поднятые плечи опустились, стали круглыми, словно бы даже мягкими какими-то, капитан неуклюже расставил ноги, так, будто боялся, что упадет, и во что бы то ни стало хотел сохранить равновесие; Шопот повел руками вперед, мягким, вовсе не военным движением. Нелютов улыбнулся и потихоньку направился к телефону, начал кому-то звонить.

А Шопот стоял перед машиной еще более рассеянный и обрадованный.

— Вы? — сказал не веря.

Долгие годы снилась ему по ночам та, которую он любил. Снилась даже тогда, когда был женат на Инне; она была бессильна прогнать Галю из его ночей. Только по-настоящему любимые женщины могут приходить в наши сны, а всем другим, как бы они того ни хотели, нет туда доступа и не могут они его получить ни за какую цену. А Галя снилась часто и снилась, что целует он ее всегда в какой-то одной и той же комнате, и всегда она одинакова — молода, привлекательна, беззащитно доверчива. И каждый раз во сне вспоминаются ему эти давние поцелуи, и уже все перепуталось, и он не мог понять, целовал ли Галю когда-нибудь на самом деле или же и раньше были только сны, а поцелуй — теперь. И потом целые дни ходил он разбитый, словно больной, и снова и снова мечтал о встречах с нею, хотя так и не узнал никогда, что же с нею, жива ли она, куда девалась, какою стала; ведь прошло много лет, почти полжизни прошло, а мы все стареем, особенно женщины стареют, неудержимо, трагично, неотвратимо. Вот почему не смог он владеть собою, когда увидел Богдану впервые на заставе: ему казалось, будто вышла из всех его одиноких снов давнишняя молодая Галя и встала перед ним, отдаляясь от него, снова угрожая убежать, исчезнуть, теперь уже навсегда.

И теперь из полутемной глубины машины полковника клонилась к нему хрупкая фигура, и большие прозрачные глаза смотрели уже не равнодушно, а с каким-то испугом — дорого бы он заплатил, чтобы прогнать этот испуг.

— Вы? — повторил он снова, не находя больше слов, не в состоянии вытолкнуть из перехваченного спазмой горла какие-нибудь звуки, кроме этого, самого примитивного, самого банального восклицания-вопроса «Вы?».

Она улыбнулась мягко и опять-таки немного испуганно, потихоньку откликнулась:

— Я.

Видно, она была еще меньше способна говорить в эту минуту.

— Вы... с полковником? — сумел он наконец произнести, хотя, правду сказать, и этот вопрос был абсурдным.

— Да, — произнесла она, и он почувствовал, что у нее пересохло во рту, и ему стало так жаль ее, что чуть было не заплакал, и захотелось вырвать ее из машины, обнять, расцеловать вот здесь, на глазах у всей заставы, у самого полковника Нелютова, но какой-то бес стыдливости и вечной сдержанности крепко держал его в своих цепях, и капитан только и смог, что протянул вперед руки, то ли собираясь поддержать Богдану, то ли просто вытащить ее из машины, сказал почти официально:

— Прошу.

Богдана несмело, будто к раскаленному, прикоснулась холодной тонкой рукой к его загорелой крепкой ладони, какой-то миг их руки только прикасались, никто первым не решался пошевельнуть пальцем, — это была своеобразная разведка прикосновением, а в это время их глаза — серо-голубые Богданы и темные Шопота — вели быструю лихорадочную беседу; глаза договаривались о будущем, они без ведома и воли хозяев заключали между собой пакт о дружбе и любви, и теперь исчезла встревоженность одних глаз и испуг других, и Богдана первой пошевелила рукой, оперлась ею о правую руку Шопота, он немного посторонился, уступая ей место возле себя, и женщина легко спрыгнула на землю.

— Здравствуй...те, — улыбнулась она Шопоту, словно бы без этой ритуальной формальности не мог войти в действие их пакт.

— Здравствуй...те, — точно так же ответил ей Шопот, и его приподнятая правая бровь еле заметно вздрогнула. — Там... полковник... он ждет...

— Да, да, он ждет, — согласилась с ним Богдана.

Говорили вовсе не о том, о чем нужно, не о том, о чем думали, но знали: именно так оно и должно быть, именно этот маленький обман нужен сейчас, в эти первые минуты их сближения, нужна была какая-то зацепка, общая для обоих. Полковник Нелютов был зацепкой! Знал бы об этом полковник!

А полковник сидел в комнате дежурного, окно которого выходило во двор заставы, ворчал в телефон: «Ну, так, докладывай, докладывай», — слушал для видимости какой-то там рапорт, а сам смотрел в окно на тех двоих и потихоньку улыбался: он рад был за своего брата-пограничника, рад за свою серенькую шинель, такую давнюю-предавнюю, такую длинную в сравнении с модными, коротенькими пальтишками, такую истрепанную. Вот идут они, офицеры-пограничники, где-нибудь в пестрой толпе, идут суровые, словно бы даже неуместные среди праздничности и беспечности со своей сосредоточенностью, со своей настороженностью в глазах, и словно бы никто на них и не смотрит, ни чьих взглядов они не приковывают, будто и не нужны никому, будто отошли в прошлое времена, когда их героизмом восторгались, пели о них песни, ставили фильмы, писали романы и пьесы. А, дудки! Разве может исчезнуть мода на героизм и мужество!

И вот вам доказательство первейшее и убедительнейшее: женщины. Самые чуткие души их точно воссоздают даже скрытые токи общества, и уж если такая женщина бросает все на свете и едет к пограничнику, то это примета весьма приятная и красноречивая. Правда, этот новый его начальник заставы тоже парень незаурядный. В служебной характеристике написано: «Скромный, сдержанный...» Вот тебе и скромный, и сдержанный... За неделю добился такого успеха! А как держится перед начальством! Как по струнке ходит... Вот так капитан!

Те двое шли к заставе. Капитан старался хоть немножко собраться, но у него теперь ничего не получалось, был какой-то расслабленный внешне, а изнутри так и светился счастьем. Возле двери они задержались, видно, капитан не решался вводить Богдану в помещение, не зная, как расценит такой поступок полковник, он еще надеялся, что Нелютов поймет его затруднение и сам выйдет им навстречу, таким образом сняв с капитана тяжесть ответственности.

Но полковник упорно сидел у телефона, он видел капитана, догадывался о его нерешительности и опасении, но у него и в мыслях не было идти Шопоту на выручку. «Я для тебя, голубчик, и так много сделал, — думал полковник. — И то сказать: начальник отряда становится свахой у своего начальника заставы. Да такой насмешки еще никто и не слыхал никогда! Отдувайся теперь сам за все. Еще и с политотделом будешь иметь объяснения. Там с тебя спросят, как это ты чужих жен отбиваешь. Политотдельцы имеют право спросить, а ты должен будешь отвечать. Счастливым стать — это не так просто, дорогой товарищ капитан».

Богдана и Шопот, наконец, вошли в помещение. Несмело остановились в коридоре, капитан слышал вздохи полковника у телефона, не решался приглашать Богдану дальше без Нелютова, снова, как у порога, ждал, что полковник выйдет к ним хотя бы здесь, а тот упорно сидел у телефона, молча слушал, лишь изредка бросая в трубку:

— Ну, давай, давай... докладывай дальше... рассказывай...

Шопот переступил с ноги на ногу, приоткрыл дверь комнаты дежурного, кашлянул:

— Разрешите, товарищ полковник?