Капитан Шопот

— Так ты, видно, тогда и с бандеровцами столкнулся?

— Это уже позже, когда остатки недобитых бандитов попытались прорваться за границу... Рядовые, чтобы отвлечь наше внимание, вступили в перестрелку с дозором, начальник повел заставу к месту боя, а тем временем бандитские заправилы решили прошмыгнуть возле самой заставы в Словацкие горы... Ну, случай помог, что именно я преградил им путь... Пришлось принять неравный бой, и... может, где-то там лежит и мой теперешний родственник.

— Говорят, он живой... За границей, — попыхивая папиросой, небрежно проронил полковник.

— Не знаю. Тогда все считали, что не прорвался никто из главарей... А возможно, и выскользнул какой-нибудь... Я уже не помнил ничего, был тяжело ранен... Теща говорит, что брат ее больше не откликался. После разгрома дивизии СС она прятала его в тайнике, сделанном мужем... А с тех пор, как ушел к лесным бандитам, не появлялся...

— Ну, пускай появится, встретим как положено!

Полковник затоптал папиросу. С такой же охотой затоптал бы он в землю и анонима! Найти бы этого негодяя да проучить как следует! Может быть, этим займется одна из инстанций, на которые так надеялся, рассылая свою грязную писанину аноним!

Еще немного походили между буками. Нелютов подумал было, не сказать ли капитану об анонимке, посмеялись бы над клеветником вместе. Но потом решил: не нужно. Зачем портить настроение еще одному хорошему человеку?

Капитан нравился полковнику все больше. Штабисты удивительно метко охарактеризовали его: «скромный, сдержанный...» И о том, что он, Нелютов, командным голосом не владеет, тоже правильно когда-то писали. Потому что не всегда и нужно владеть командным голосом. Прощаясь, он подмигнул Шопоту:

— Пригласишь, когда будете отмечать рождение сына?

— Непременно, — ответил капитан, и его бровь так симпатично поднялась, словно бы приветствуя полковника, что Нелютов от души засмеялся и добавил уже, находясь в машине:

— Только чтобы непременно сын был, а то дочери мне уже... ох!

7.

Немецкий доктор (не Кемпер, нет, теперь у него была заковыристая фамилия умершей жены, но никто фамилии не запомнил, потому что она не играет никакой роли) на новехонькой «шкоде» с чешскими — правда, временными — регистрационными знаками проехал через контрольно-пропускной пункт на участке заставы капитана Шопота в один из ясных летних дней. Доктор был печален, утомленно прикрывал покрасневшими веками водянистые глаза, послушно подал темно-зеленую книжечку своего паспорта, равнодушно отреагировал на требование поставить машину на смотровую яму, беспомощно развел руками: дескать, сами видите, человек в трауре, ему не до дел земных, он углублен в эзотерическое [2] , но если вам так уж нужно, то пожалуйста, делайте свое, а я отдамся своему.

2

Эзотерическое — внутреннее, тайное, скрытное, предназначенное для посвященных (греческ.).

— Вы разрешите, чтобы наш шофер поставил на осмотр вашу машину? — вежливо спросил немца контролер.

— О да, пожалуйста, — грустно улыбнулся Кемпер.

Машину осмотрели снизу, Микола, шофер Шопота, заглянул в мотор, в багажник, осмотрел внутри; насвистывая, подошел к капитану.

— Ничего недозволенного не обнаружено, товарищ капитан!

— Благодарю вас, — придерживаясь официального тона, ответил Шопот, — выведите машину доктора на шоссе.

Контролер поставил в заграничном паспорте доктора штамп о въезде в Советский Союз, отметил, в каком пункте осуществлен въезд, подал доктору документ.

— Можете продолжать путешествие, герр доктор. Счастливой дороги по нашей стране.

Немец кивнул в знак благодарности.

— И счастливого возвращения.

Доктор кивнул еще раз.

— Горе у человека, — оказал контролер, когда Кемпер поехал.

— У них, ежели что — сразу ленточки вешают. — Миколе доктор почему-то не понравился. — А у нас и ленточек не хватило бы, когда была война... У меня брат был... Ехали фашистские танки через село, а Юрко стоял у дороги... малый еще совсем, без штанишек... так они остановились, позвали своего одного... Молодой еще совсем, наверное, новобранец... а у них, у новобранцев, вырабатывают злость, как собаковод у служебной собаки... Дали ему канистру с бензином, толкают к Юрко... а Юрко ничего не понимает, смотрит. Испугался, видно, пошевельнуться не может... Молоденький немчик упирается, боязно ему, что-то в душе еще, видно, было... Они ему в спину кричат, угрожают, подбежал офицер, вышел вперед, командует... Ну, тот тогда на Юрка — бензином... Юрко бежать. Его сбили с ног, топчут, а своему кричат: «Лей!» А потом — спички зажженные на Юрко... Жгли живого... А сами, вишь, — ленточки... Сердобольные!

— Ну, мы с тобою, Микола, теперь дипломаты, — промолвил капитан. — Пережили много, перетерпели всего, но тут не имеем права ни о чем вспоминать, когда встречаем гостей... Проверил, все в порядке — козырнул, в добрый путь!

— Да я разве что? Братик вспомнился... У вас же, наверное, тоже кого-нибудь убили, товарищ капитан?

— Отца.

Этот белобрысый одутловатый мужчина с водянистыми глазами, в тщательно выглаженном светло-сером костюме с черной ленточкой на лацкане пиджака выделялся из пестрых туристов своей молчаливостью и стремлением к одиночеству. Он не надоедал мелочными расспросами интуристовским переводчикам, не стремился брать интервью у первого встречного, не раздаривал автографов и не собирал их, не возмущался тем, что его не приглашает провести вечер какая-нибудь советская семья, не стремился обрастать в новой стране знакомыми. И маршрут для своего путешествия выбрал самый простой и скромный: через Карпаты и Полесье в Киев и обратно. Ясное дело, для небольшого хотя бы разнообразия возвращаться должен был по другой дороге. Не соблазнила его Москва с ее Кремлем, самым большим в мире собранием старинных русских и византийских икон, фресок и мозаик, не потянуло и в Ленинград, где один лишь Эрмитаж стоит половины всех музеев Европы, вместе взятых. Рекламные проспекты «Интуриста» приглашали путешественников на теплые берега Черного моря, в Крым и на Кавказ или в оазисы Средней Азии — ни одна страна в мире не могла предложить туристам такой большой выбор!

Но белобрысый мужчина с траурной ленточкой на лацкане пиджака был слишком углублен в свои печали, чтобы броситься следом за своими соотечественниками и коллегами к Кремлевским стенам, в сибирскую тайгу, к мечетям Самарканда и монастырям Грузии. Потихоньку ехал он по глухим шоссе, останавливался в небольших украинских городах, тихих и живописных, часто принимали его за чеха и проявляли в соответствии с этим надлежащий почет и уважение, и турист не очень-то торопился исправлять ошибку. Ну, он не чех, а немец. Мог, следовательно, быть из дружественной Советскому Союзу Германской Демократической Республики. То, что он из Федеративной республики, абсолютно ничего не означает. Когда проводят границу, не спрашивают, с какой стороны от нее ты хочешь жить. Он очутился по ту сторону границы — вот и все. Но этой большой стране он симпатизирует. Точно так же, как и ее друзьям. Доказательством тому является хотя бы его машина. Он купил ее в Чехословакии, хотя известно всем, что западные немецкие машины отнюдь не плохие. Иногда, когда в этом была крайняя необходимость, мужчина вступал с кем-нибудь в беседу: в чайной, у дороги, на бензостанции. Хвалил эту землю. Печально вздыхал, выражал сожаление, что его жена, которая так хотела поехать в Советский Союз, неожиданно умерла перед самым путешествием. «Бывает же такое несчастье с человеком?» — сочувственно говорил собеседник. Тут все соболезновали доктору Кемперу; работники «Интуриста» заблаговременно предупреждали своих коллег, чтобы они с особенным вниманием встретили доктора, который тяжело переживает утрату любимой жены.

Так неутешный вдовец в тяжком одиночестве, в стороне от больших трасс заканчивал свое траурное турне, как глубокомысленно определил он его в беседе с сотрудником советского туристского агентства, в отличие от незабываемого сладкого путешествия медового месяца, который они совершили когда-то с Гизеллой. Это было так давно, словно бы не во время его, Кемпера, жизни, словно бы и не с ним, а с его двойником, с его духовной эманацией. Это не он, а только его дух отправился тогда с Гизеллой по Рейну. Сели на пароход в Кельне, поплыли к зеленым вершинам Семигорья к скале Дракона, к Лорелей, вдоль долин Пфальца, старинных замков, тихих городков, засмотревшихся в вечные воды великой немецкой реки. Ночевали в маленьких гостиницах и пансионатах. Сходили с парохода там, где у Гизеллы появлялось желание ткнуть в берег пальцем: «Сойдем здесь». И их встречали на берегу молчаливые старые немцы, которые, покуривая глиняные трубки, приходили посмотреть на пароход и пассажиров. Гизелла и Кемпер находили для себя убежище и жили там день или два, прогуливаясь по окрестностям, любуясь местными достопримечательностями, ибо каждая местность непременно имела свои памятники, которые свидетельствовали, что великая история задела своим крылом и ее. Потом снова садились на пароход, плыли дальше, и Рейн становился уже, а горы круче, все более дикие камни стискивали русло реки, и в этом первозданном окружении острее ощущалась привлекательность их счастья.

У них сохранились сувениры из того незабываемого путешествия: тусклое распятие из Кельна, глиняные статуэтки из раскопок римского военного табора на Мозеле, настенная фаянсовая тарелка с сентиментальным рисунком: двое влюбленных у прозрачного источника, из которого пьют воду голуби.

Привезет ли он сувениры из этого горького путешествия? Украинская керамика, значки со спутниками, лакированные шкатулки с портретами советских космонавтов, настольные авторучки в форме межконтинентальных ракет, изделия гуцульских резчиков, платина с якутскими бриллиантами, уральские самоцветы, кавказская чеканка по серебру, — нет, все это было слишком праздничным, слишком радостным, если учесть его неутешное горе.

Кемпер собирал странные сувениры во время своего путешествия. Хаотичность его коллекции оправдывалась сумятицей чувств доктора. В его машине можно было найти несколько пустых бутылок из-под карпатских и полесских минеральных вод, плитки шоколада «Гвардейский» и «Детский» валялись между коробками папирос «Казбек», сигарет «Верховина», «Украина», «Фильтр» и десятками спичечных коробков. Не мог удержаться Кемпер и от традиционных покупок: русской водки, коньяка армянского и одесского; в Киеве на валюту приобрел русскую шапку из меха молодого олененка (ее называли пыжиковая) и сохранял квитанцию, в которой было написано, когда и где куплена шапка и сколько за нее заплачено.