Капля крови в снегу. Стихотворения 1942-1944

Не будет большим преувеличением сказать, что попытка вернуться в детство – основной сюжет всей поэзии (и прозы) Гора. Родившийся в 1907 году в Верхнеудинске (точнее, в читинской тюрьме – родители были «политическими»), проживший первые годы своей жизни в Прибайкалье, Гор стремился прикоснуться к этой теме чуть ли не в каждом своём произведении. В новом виде воспоминания детства возникают в стихах, но на этот раз прошлое не становится надёжным убежищем: на глазах у героя идиллическая картина начинает разрушаться, соприкасаясь в сознании с войной и блокадой. Мечта о полумифическом, но спасительном детстве превращается в болезненный кошмар:

Сады умирают там, где ступит нога. Дома убегают, где рука прикоснётся. Озёра кричат. Рожают деревья урода…

Как для реконструкции нужного состояния сознания Гор использует язык обэриутов, так для воссоздания мифологизированного мышления он прибегает к хорошо знакомым ему наивным опытам первых писателей народов Сибири (в частности, эвенка Николая Тарабукина). Вместе с тем задействует он и образность поэзии Велимира Хлебникова [10] . Фигура Председателя Земного шара вообще имела для Геннадия Гора особое, эмблематическое значение. Хлебников был для него одним из «победителей времени и пространства» [11] – художников и учёных, в своём творчестве как будто преодолевавших априорные категории восприятия, получивших символическую власть над действительностью. Он писал, что один Хлебников «умел понимать наречье рек, деревьев и скал и переводить с него на наш, человеческий язык». Летом 1942 года это умение потребовалось самому Гору.

10

На связь поэзии Гора с традицией Хлебникова первым указал её немецкий переводчик и комментатор Петер Урбан.

11

Риторическая формула, регулярно появлявшаяся в статьях Гора, посвящённых самым различным вопросам.

Другой «волшебный помощник», участвующий в этом поэтическом бегстве-возвращении в прошлое (своё и человечества), уже упоминался нами выше – это ненецкий художник Константин Панков, с которым Гор познакомился в начале 1930-х годов в Ленинграде [12] . Уникальной «наивной» живописи Панкова писатель посвятил несколько рассказов и статей, небольшую книгу. Именем художника озаглавлено и одно из стихотворений 1942 года. В нём сконцентрировано стремление Гора воспроизвести специфику изобразительного стиля и почти мифологического мировидения художника, психологически не отделявшего изображение от его автора и изображаемого. Стремясь к достижению этого эффекта, ставшего ещё одним способом возвращения прошлого, Гор прибегнул к выстраиванию рядов грамматических и фонетических соответствий, напоминающих хлебниковское «склонение слов»:

12

Экспериментальные художественные мастерские при Институте народов Севера под руководством Л.А. Месса и А.А. Успенского и творчество их выпускников, среди которых одним из самых известных стал Константин Панков, – уникальное, но ныне малоизвестное культурное явление 30-х гг. См. об этом: Северный изобразительный стиль. К. Панков. 1920-30-е гг. / Авт. – сост. Н.Н. Фёдорова. М., 2002; Фёдорова Н.Н. Константин Панков и живопись 1930-х гг. // Наше наследие, 2002, № 61; Гор Г.С. Ненецкий художник Константин Панков. Л., 1968.

Олень бежит, продев себя сквозь день, Но то не день и не олень, Елена. Олений рот покрылся пеной. То человек иль пень, Панков иль пан Или в снегу тюльпан.

Значение живописи в жизни и творчестве Гора вообще сложно переоценить – он много писал о художниках, а его домашняя коллекция неизменно поражала гостей квартиры. Буквально населены художниками прошлого и настоящего оказались и стихи – не все имена названы прямо, но уже в самой образности угадывается влияние авангардистов начала века. Каждый – от Тициана до Сезанна, от Веласкеса до Панкова – привносит в текст Гора детали своего художественного мира.

Хотя многому в стихах Гора можно найти объяснение в биографии писателя и предшествующей традиции, в то же время их образный строй – сжатый и невероятно концентрированный пересказ не только уже написанного им к началу войны, но и многого из написанного после. Характерным свойством творческой мысли Гора была своеобразная экономность, практичное стремление раз за разом варьировать одни и те же образы и идеи. Как следствие, ключи к объяснению отдельных «тёмных» мест в стихах 1942–1944 годов рассыпаны по всей прозе и публицистике Гора. Многое из того, что кажется в стихах абсурдом (в частности, многочисленные превращения), на самом деле является предельно краткими реализациями излюбленных Гором метафор, в первоначальном, прозаическом своём виде часто лишённых всякой парадоксальности.

Одно из последних произведений Гора, повесть «Пять углов», – о попытке писателя и искусствоведа (в котором, как и во всех его рассказчиках, угадываются многие черты автора) написать книгу о художнике С. По мере изучения его биографии герой обнаруживает в ней пугающие черты сходства с собственной судьбой. В финале повести в квартиру к С. является корреспондент ТАСС, как две капли воды похожий на Блока.

«– Стихи пишете? – спросил художник.

– До блокады писал… Но сейчас кто же пишет стихи?

– Ольга Берггольц пишет. Как-то по радио слышал прекрасное стихотворение…».

Весь разговор – агонический бред С., голодной смертью как будто избавляющего от этой судьбы своего биографа-двойника, так похожего на Геннадия Гора. Блокадные полотна С., на которых осаждённый город изменяется и словно оживает перед лицом катастрофы, становятся его лучшими и самыми сложными произведениями. Даже в конце 70-х годов Гор не позволил себе ближе подходить к теме собственных стихов. Он никогда не пытался распространять их или готовить к печати. Сорок лет рукописи хранились в столе, и ещё почти двадцать лет после смерти писателя их содержание оставалось известно единицам. И хотя за последние десять лет о стихах Гора вспоминали и говорили неоднократно, печать замкнутости, наложенная автором, как будто до сих пор не вполне с них снята.

Андрей Муждаба

Стихотворения

1. «Красная капля в снегу. И мальчик…»

Красная капля в снегу. И мальчикС зелёным лицом, как кошка.Прохожие идут ему по ногам, по глазам.Им некогда. Вывески лезут:«Масло», «Булки», «Пиво»,Как будто на свете есть булка.Дом, милый, раскрыл всё —Двери и окна, себя самого.Но снится мне детство.Бабушка с маленькими руками.Гуси. Горы. Река по камням —Витимкан.Входит давно зарытая мама.Времени нет.На стуле сидит лама в жёлтом халате.Он трогает чётки рукой.А мама смеётся, ласкает его за лицо,Садится к нему на колени.Время всё длится, всё длится, всё тянется.За водой на Неву я боюсь опоздать.Июнь 1942

2. Кулак

Кукла с улыбкой полезной. Сметана.Самовар в серебре. Амбар прилетевший.Я избам хозяин, кулак, сатана.Я бог январю, архангел вспотевший.Пожитки мои – быки где, стаканы?Я лес закую. Море спрячу в сундук.И горы мне горки, реки мне речки,Поля не поля и волки – овечки.Стану я рано с арканомВ руке чтоб на шею кому-то накинуть.Но чу! Обернулся уже комаромОпившимся крови. ПаукПрижатый к тоске. ТопоромУтонувший на дне, угоревший, бессонный всеми покинут,Безгневный, беспалый как жук.Июнь 1942

3. «Здесь лошадь смеялась и время скакало…»

Здесь лошадь смеялась и время скакало.Река входила в дома.Здесь папа был мамой,А мама мычала.Вдруг дворник выходит,Налево идёт.Дрова он несёт.Он время толкает ногой,Он годы пинаетИ спящих бросает в окно.Мужчины сидятИ мыло едят,И невскую воду пьют,Заедая травою.И девушка мочится стояТам, где недавно гуляла.Там, где ходит пустая весна,Там, где бродит весна.Июнь 1942

4. «Речка с тоской в берегах…»

Речка с тоской в берегах.Пушкин в солдатской шинели.Няня на птичьих руках.Сказка на цыпочках возле постели.Вологда. Иволга. Остров.Мама – осока. Свист на губах непросохший.И сосны торопятся остро,Как Пушкин спешат к маме-осокеС водой на плечах. Лес и лисаВся природа, корова, осина, осаЗаплакало всё поперёк.Речка узкая выбеги, выкинься на берег,Утопись от стыда, Пушкин уж ждёт.Утро молчит и дождь не дождётся.Июнь 1942