Капуччино

— Виляускас, — бросал Персидский Вилю, — если есть что-то на земле, что я люблю — это ты и карп, запеченный в сметане.

Арик ел его с гречневой кашей, причмокивая и облизываясь. Перед ним ставили блюдо, куда он аккуратно собирал кости, и китайскую вазу, в которой он споласкивал свои длинные, тонкие пальцы.

Отвлекать его в этот ответственный момент было рискованно. И это всем стало ясно с первого раза. Гостиная с содроганием вспоминала тот давний пир, когда Арик впервые угощал карпом. Народу собралось мало — в городе свирепствовал гонконгский грипп, и черт дернул Глечика обратиться к Персидскому:

— Арик, — спросил он, — ты случайно не видел Качинского?

— Кач умер, — спокойно ответил Арик, не отрываясь от карпа.

Присутствующие были убиты.

— Кач?! — заорали они. — Не может быть!

— Умер, умер, — успокоил Персидский.

Все начали вспоминать Кача — молодого, красивого. Харт заплакал.

Арик спокойно жевал.

— Бедная Нелли Николаевна, — воскликнул Глечик, хватаясь за голову, — как она это перенесет!..

— Она умерла, — Арик осторожно вынул изо рта косточку.

Харт, как подкошенный, всем своим грузным телом повалился на блюдо с карпом. Темнота пала на гостиную.

— Не может быть! — стон несся из всех углов.

— Умерла, умерла, — успокоил Арик, всполаскивая пальцы в китайской вазе.

— Бедный Абрам Ильич, — всхлипывал Глечик, — он без них долго не протянет. В свои восемьдесят шесть!

— Он дал дуба! — сообщил Арик.

Звук тщательно пережевываемых рыбных косточек и стон повисли над гостиной. Харт начал читать кадиш. Глечик ревел в колени эскорта. Пузынин неистово крестился.

— Пусть им всем будет земля пухом, — повторял он, закатывая глаза, — пусть им всем земля…

И тут в гостиную ворвался сияющий Качинский.

— Это победа! — кричал он. — Я придумал блестящий афоризм! Слушайте: «Переживем — увидим»! А, как вам нравится?

Харт бросил молиться, Пузынин — креститься, Глечик поднял заплаканное лицо с девичьих колен. Все молча, раскрыв рты, смотрели на жадно жующего Персидского.

Тот достал изо рта косточку, бросил ее в вазу и заметил Качинского.

— Качинкус, — сказал он, — где ты бегаешь? Карп остывает.

Первым пришел в себя Пузынин.

— Сволочь, — сказал он, — что вы такое несли? Вас мало повесить! Вас надо исключить из гостиной!

Арик окунул пальцы в китайскую вазу, снял белую салфетку, утер рот.

— Господа офицеры, — сказал он, — когда я ем карпа, запеченного в сметане — для меня никого не существует!

С того памятного всем случая карпа поедали торжественно и молча…

Арик был единственный писатель, который не писал.

Он диктовал. Лежа в японском халате на тахте какого-то Людовика и покуривая «Мальборо», он диктовал Фарбрендеру. Фарбрендер писал, хотя никогда писателем не был. Он окончил Университет и был специалистом по древнееврейскрому языку, единственным на Ленинград и его окрестности и, несмотря на это, работы найти не смог — иврит был запрещен всюду. Кроме «Антисионистского» отдела «Большого Дома». Картина в отделе была ирреальной — русые полковники, капитаны с чубами, курносые майоры и просто лейтенантики-антисемитики махали руками, картавили и орали на иврите:

— Шолом Алейхем, товарищ полковник.

— Алейхем Шолом, товарищ капитан!

— Лешана габаа бирушалаим, Федор Николаевич?

— Бесседер, Вася!

Чтобы лучше бороться с сионизмом, они жрали «цымес», соблюдали субботу, а особенно рьяные — обрезались в кожно-венерическом диспансере.

Фарбрендеру обещали там работу, но после долгих переговоров и трений не взяли — он оказался евреем, а в «Антисионистском» был разрешен иврит, а не иудеи.

Персидскому в то время требовался человек для записывания его «хохм» — предыдущий обнаглел и начал писать сам — и он взял Фарбрендера.

Арик славился своими блестящими «хохмами», но то ли он был безграмотный, то ли бумага ему внушала мистический ужас — он не мог их записывать, и перлы записывались другими.

Творил он на тахте, обтянутой иранским шелком, в шелковом халате, произнося грудным голосом «хохмы» и первый умирая от смеха. Когда смех кончался — он хохмы уже не помнил. Возможно, поэтому он не записывал…

Задачей Фарбрендера было записать хохму «горячей», то есть в тот момент, когда Арик еще смеялся…

Арик забросил в рот пару фисташек, откинулся на подушки, постучал пальцами по животу.

— Профессор, вы готовы?

* * *

Фарбрендер поправил очки.

— Бесседер, — ответил он.

— Мы не в «Большом Доме», — напомнил Персидский, — говорите по-русски.

— Гут, — согласился Фарбрендер.

Арик откинул назад красивую голову, закрыл глаза и поэтически задышал.

— Он был первоклассный футболист, — донеслось с тахты, — он окончил только первый класс!

Тахта дрожала — смех уже душил Арика, он корчился, икал, всхлипывал, пил воду.

— Записали, профессор?

— Да, я только забыл, сколько классов он окончил?

У Фарбрендера было плохо с чувством юмора.

— Кто? — не понял Арик, он уже начисто забыл свой афоризм и был в другом. — Я? Шесть! Как Эренбург!

— Да нет, — сказал Фарбрендер, — этот, как его, теннисист.

У него было плохо так же с памятью.

— При чем здесь Макенроу, профессор? — Арик был озадачен. — Мы же говорили об Эренбурге.

— А, конечно.

И Фарбрендер быстро начертал первую хохму.

«Эренбург был первоклассный теннисист — а Персидский закончил шесть классов».

— Можно продолжать?

— Пожалуйста, — Фарбрендер откинулся в кресле.

Арик положил под локоть подушку и вновь страстно задышал.

— Больше всего в мире не китайцев, — сдержанный хохот поднимался с дивана, — больше всего дураков…

Арик корчился от смеха на толстом персидском ковре, задыхался, держался за живот и плакал.