Капуччино

— З-записали, профессор?

— Да, да… Только вот последнее слово. Больше всего в мире кого?

Но Арик уже отсмеялся и, следовательно, ничего не помнил. Он уже был в другой хохме. Она уже рождалась.

— Особенно кладут на все люди, не имеющие запоров!

Он опять упал с кушетки, визжал, задыхался, ноги его летали перед глазами Фарбрендера, не давая писать.

— Я умру, профессор, я умру.

— Подождите, дайте записать.

Он каллиграфически выводил: «Больше всего в мире запоров у китайцев и дураков.»

Арик, наконец, перестал кататься.

— Записали?

— Да, теперь да.

— Давай-ка сюда. Интересно, что я там создал.

Он взял в свои холеные руки, не знавшие пера, огромный блокнот в латышской коже, отхлебнул «Лонг Джона» и начал читать…

Надо сказать, что кроме того, что Фарбрендер все перепутал, он еще писал справа налево — не надо забывать, что он окончил.

Персидский долго всматривался в текст, затем надел очки, поднес блокнот к очкам и прочел по слогам:

«Классов шесть окончил Персидский — а футболист первоклассный был Эренбург».

Его большие карие глаза полезли на высокий лоб. Оттуда он прочел вторую хохму:

«Дураков и китайцев у запоров в мире всего больше».

Вид у него был беспомощный, растерянный, казалось, никогда уже он не будет смеяться. Не раскрывая рта, он смотрел на Фарбрендера.

— Вы что, читать тоже не умеете? — спросил тот.

— Как это, — не понимал Персидский, — я без книг не ложусь…

— Почему же вы тогда читаете слева направо?

Арик резко вскочил с тахты и запричитал на иврите, которого не знал.

— Вай из мер! Вай из мер! — вопил он.

Но это была уже область Фарбрендера.

— Вэй из мир, — поправил он, — ВЭЙ! И читайте справа налево!

— Не умею, профессор, — Арик носился по гостиной, полы халата; развевались, — не умею! Я университетов не кончал! Не могу!

— А это просто, смотрите: «Больше всего запоров у китайцев и дураков!» Правильно?

Арик перестал бегать, прижался к булю, запахнулся в халат.

— Это мои хохмы?!

— Ну не мои же!

— Что же тут смешного?! — плечи Арика дрожали.

— Что и я вас хотел спросить — что же тут смешного? Взрослый человек, гогочет, на полу валяется, от смеха умирает — а что ж тут смешного? Хорошо, что вы понимаете, а то мне уж показалось, что мне изменяет чувство юмора…

Арик пришел в себя и с интересом смотрел на специалиста по ивриту.

— Послушайте, Фарбрендер, — произнес он, — когда вы холосты — вам жена изменить не может!

— Позвольте, — обиделся Фарбрендер, — но я женат! И тем не менее жена мне не изменяет!

— Странно, — сказал Арик.

— Тем не менее! И я предлагаю кардинально переделать вашу хохму. Смотрите: «Холосты вы или женаты — жена вам изменить не может!»

Хохмы Арика кормили его. Кооперативная квартира с камином и двумя балконами, золоченый буль семнадцатого века, японская тахта, английские костюмы и лисьи шубы — все это были материализованные хохмы. И карп, запеченный в сметане — тоже они…

— Куда вы едете, — говорил он Глечику, — вы же там запьете.

— Не пугайте, — огрызался Глечик, — я пью и здесь.

— Послушайте, вам нечего там делать. Настоящий хохмач должен жить там, где смех запрещен. А когда все разрешено — над чем смеяться?.. Меня пугает одно, Глечкус: просыпаюсь я в одно прекрасное утро — и смех разрешен… Это для меня хуже смерти. Я могу смеяться только над запрещенным. На кой мне хрен ехать на эту вашу свободу — у меня ж там денег не хватит даже на Фарбрендера…

* * *

Кроме Марио Ксивы на кафедре было еще два преподавателя.

Урхо Бьянко читал древнерусский. Самое трудное в его работе было — найти студентов. После нескольких лет кропотливых поисков он обнаружил двух старух, которых, как утверждали злые языки, он оплачивал, чтобы они регулярно посещали его лекции.

Если в группе было меньше двух студентов — она распускалась. С сильно выраженным лапландским акцентом Бьянко, раскачиваясь, читал нараспев Эпос. Старухи мирно, по древнерусски, похрапывали в ожидании зарплаты.

Когда одна из них отдала Богу душу — Бьянко сам чуть не умер. Он устроил настоящую охоту на студентов — ходил по домам, поил пивом, рассказывал анекдоты, обещал тринадцатую зарплату — но так никого и не поймав, плюнул, и, заметив в городе значительное скопление турок, переключился на турецкую литературу. От студентов не было отбоя. Правда, неожиданно встал вопрос, какое отношение турецкая изящная словесность имеет к славянской.

Урхо тут же накатал научный труд, в котором довольно оригинально и доходчиво доказал глубинную связь двух литератур, показав, что турецкая, как и славянская, являются славными наследницами византийской, и русско-турецкая война, которая чуть было не вспыхнула на кафедре, не разразилась.

Человек он был сложный и противоречивый, с большой лысой башкой и всеохватывающими глазами — если один смотрел влево, то другой — обязательно вправо.

О России у Бьянко было довольно своеобразное представление — по Москве бродят медведи — летом бурые, зимой — белые, хлеб делают из мацы, на стол вместо самовара ставят биде, а закусывают фужером.

В квартирах нет унитазов — специально, чтобы люди бегали на вокзал.

Арестовывают по дороге, не дав пописать — при пытке сознаются быстрее.

Русских он недолюбливал, евреев — не мог терпеть. Они тащили белокурую Россию назад, в пропасть, в публичный дом.

Любой руководитель, приходивший там к власти, у Урхо автоматически становился евреем. Других жиды просто не допускали. Они заглядывали в паспорт, в штаны… Они меняли своим ставленникам фамилии, форму носа, цвет волос, произношение, биографию. Они были способны на чудеса и коварство, на дьяволиаду, если из какого-то местечкового еврея им удавалось вылепить Никиту Хрущева!