Капут

– Молодец! – сказал ефрейтор; светящийся от радости, он казался гордым этим пленным как своим учеником.

– Тебе направо, – сказал фельдфебель сладким голосом, дружески подтолкнув сдавшего экзамен.

Полковник посмотрел на фельдфебеля, словно собираясь что-то сказать, но сдержался и слегка покраснел.

Довольные сдавшие в правой группе смеялась, с насмешкой поглядывали на незадачливых товарищей, указывали пальцем на себя: «Мы-то грамотные!», показывали на проваливших экзамен и говорили: «А вам – таскать не перетаскать камни!» Только рабочие, переходящие по одному в правую группу, молчали и упорно смотрели на полковника, пока тот не наткнулся на их взгляд, покраснел и нетерпеливо крикнул:

– Schnell! Быстрее!

Экзамен продлился почти час. Когда последние трое закончили двухминутное чтение, полковник повернулся к фельдфебелю и приказал: «Пересчитать». Фельдфебель стал считать, водя пальцем: «Ein, zwei, drei…» Проваливших экзамен в левой группе оказалось восемьдесят семь, сдавших – тридцать один. По знаку полковника стал говорить ефрейтор с видом недовольного своими школярами учителя. Он сказал, что разочарован, сожалеет, что пришлось многих отсеять, он был бы доволен, если бы экзамен сдали все. В любом случае пусть провалившиеся не падают духом, с ними будут хорошо обращаться, жаловаться не придется, пусть проявят больше усердия в работе, если не преуспели на школьной скамье. Пока он говорил, сдавшие сочувственно посматривали на неудачников, молодые подталкивали друг друга локтем в бок и посмеивались. Когда ефрейтор закончил, полковник приказал фельдфебелю: «Alles in Ordnung. Weg!» [199] – и в сопровождении офицеров направился прямо к штабу. Офицеры оглядывались и тихо переговаривались между собой.

199

Все по порядку. Пошли! (нем.)

– Вы остаетесь здесь, завтра вас отправят в рабочий лагерь, – сказал фельдфебель левой группе. Повернулся к правой и лающим голосом приказал построиться. Едва пленные построились в шеренгу, касаясь один другого локтем (они смеялись, довольные, и поглядывали на левую группу с насмешливым видом), фельдфебель их быстро пересчитал и сделал знак эсэсовцам, ожидавшим в глубине двора. Потом скомандовал: «Кругом, вперед марш!» Пленные повернулись кругом и пошли, усердно топая ногами по грязи. Когда шеренга оказалась перед стеной колхозного двора, фельдфебель скомандовал «Halt!», повернулся к эсэсовцам, уже расположившимся позади пленных с автоматами наизготовку, прочистил горло, сплюнул и крикнул: «Feuer!»

При звуке выстрелов почти подошедший к дверям штаба полковник остановился и резко обернулся, остановились и обернулись и офицеры. Полковник провел рукой по лицу, как бы вытирая пот, и вместе с офицерами вошел в штаб.

– Ach so! Вот так! – сказал ефрейтор из Мелитополя, проходя мимо меня. – Нужно очистить Россию от этого грамотного сброда. Умеющие хорошо читать и писать рабочие и крестьяне опасны. Все они – коммунисты.

– Nat"urlich, – ответил я. – Но в Германии все, и рабочие и крестьяне, умеют отлично читать и писать.

– Немецкий народ – народ высокой Kultur.

– Естественно, – ответил я, – народ высокой Kultur.

– Nicht wahr? – сказал со смехом ефрейтор и направился к штабу.

Я остался один посреди двора перед провалившими экзамен по чтению пленными, меня знобило.

Позже, с нарастанием таинственного страха, расползавшегося в их глазах белым пятном, немцы стали расстреливать пленных с плохими ногами, тех, кто не мог ходить; стали сжигать деревни, где отряды по реквизиции не смогли собрать столько-то и столько-то зерна и муки, столько-то и столько-то кукурузы и овса, столько-то и столько-то лошадей, столько-то и столько-то скота. Когда стало не хватать евреев, начали вешать крестьян. Их вешали за шею или за ноги на ветвях деревьев на сельских площадях возле пустых пьедесталов, где еще недавно стоял гипсовый Ленин или Сталин, их вешали рядом с омытыми дождем телами евреев, качавшимися уже много дней под черным небом, рядом с еврейскими собаками, повешенными на тех же ветках, что и хозяева.

– А, еврейские собаки, die j"udischen Hunde, – говорили, проходя мимо, немцы.

По вечерам, когда мы останавливались в селе на ночь (это было в сердце казацких поселений на Днепре) и разжигали огонь для просушки насквозь промокшего обмундирования, солдаты переругивались между собой сквозь зубы и со смехом приветствовали друг друга: «Еin Liter!» Говорили не «Heil Hitler!», а «ein Liter!» [200] . И смеялись, протягивая к огню распухшие ноги в белых волдырях.

200

Один литр (нем.).

Это были первые казацкие села, встретившиеся нам на нашем медленном, нелегком, нескончаемом пути на восток. Старые бородатые казаки сидели на пороге, смотрели на колонны немецких машин и время от времени поглядывали вверх, любуясь ласковым небом, изогнувшимся над бесконечной равниной, прекрасным украинским небом, хрупким и нежным, подпертым на горизонте высокими дорическими колоннами из белоснежных невинных облаков, выросших из глубин пурпурной осенней степи.

«Berlin raucht Juno» [201] , – говорили солдаты и, смеясь, бросали старым казакам пустые пачки от сигарет «Юно». Начиналась нехватка табака, и солдаты злились. «Berlin raucht Juno!» – кричали они с насмешкой. Мне вспомнились автобусы и трамваи Берлина с плакатами «Berlin raucht Juno», эскалаторы метро со словами «Berlin raucht Juno», написанными на каждой ступеньке красной краской; я думал о мрачной толпе неухоженных, давно не мытых берлинцев со сверкающими от сального пота пепельными лицами, о женщинах, непричесанных, в наспех заштопанных чулках, с покрасневшими глазами и распухшими руками, о стариках и детях с немилосердными, злобными лицами. Среди этой мрачной испуганной толпы я вновь вижу пришедших в отпуск с русского фронта молчаливых худых солдат, почти все они, даже самые юные, были с признаками раннего облысения, я видел в их глазах ползучее таинственное пятно белого страха и думал о Herrenvolk, нации господ, о бесполезном, жестоком и отчаянном героизме Herrenvolk. «Aus dem Kraftquell Milch» [202] , – говорили насмешливо солдаты, швыряя сидящим на пороге старым казакам последние пустые банки от сгущенного молока фирмы «Милей». На этикетке брошенной в грязь пустой банки было написано «Aus dem Kraftquell Milch»; дрожь пробегала по спине, когда я думал о Herrenvolk, о таинственном страхе нации господ.

201

Берлин курит «Юно» (нем.).

202

Из натурального молока (нем.).

Ночью я иногда удалялся от бивака или от дома, где находил приют, брал с собой одеяла и устраивал ночлег прямо в пшеничном поле, и там, растянувшись среди мокрых от дождя колосьев, ждал рассвета, вслушиваясь в шум грохочущих грузовиков, топот румынской кавалерии, рокот танковых колонн и гортанный звук хриплой, лающей немецкой речи, резкие крики румын: «Inainte, bai`ezi, inainte!» [203] Стаи голодных бродячих собак обнюхивали меня, виляя хвостом, маленькие беспородные собаки Украины, криволапые собаки желтоватой масти с красными глазами. Часто одна из собак устраивалась рядом, лизала мне лицо, и всякий раз, когда на ближней тропе звучали шаги или колосья шумели громче от сильного порыва ветра, собака глухо рычала, а я говорил: «Тише, Дмитрий», и мне казалось, что я говорю с человеком, с русским человеком. Я говорил: «Тише, Иван», и мне казалось, я говорю с пленным, с одним из тех, кто старался хорошо читать, сдал экзамен и лежал теперь в грязи с изъеденным известью лицом там, под колхозным забором в деревне возле Немировского.

203

Давайте, ребята, давайте! (рум.)

Однажды ночью я лег в поле подсолнухов. Это были настоящие заросли, подлинный лес; согнув головы на волосатых стеблях, прикрыв большой круглый и черный, затуманенный сном глаз с длинными желтыми ресницами, дремали подсолнечники. Была ясная ночь, усыпанное звездами небо сияло зелеными и голубыми отблесками, как впадина огромной морской раковины. Я крепко заснул, рассвет разбудил меня нежным приглушенным шорохом, похожим на звук босых ног по траве. Я прислушался и затаил дыхание. От ближнего бивака доносились чихающие выхлопы мотора, хриплые голоса перекликались в лесу возле ручья. Вдалеке лаяла собака. На краю горизонта солнце взламывало черную скорлупу ночи, оно поднималось, красное и горячее, над сверкающей росой равниной. Шорох был везде, он становился громче с каждой минутой, похожий на треск пламени или на приглушенный скрип сапог бесконечного полчища, осторожно шагающего через жнивье. Я затаил дыхание и залюбовался подсолнухами, медленно поднимающими желтые веки, тихо открывающими глаза.

Я смотрел, как подсолнухи поднимают головы, мягко поворачиваются на высоких стеблях со все более густым и насыщенным шорохом и обращают большой черный глаз к восходящему солнцу. Это было неторопливое, равномерное и нескончаемое движение. Все поле подсолнухов поворачивало головы к встающему в юной славе солнцу, я тоже повернул голову на восток, глядя на медленно поднимающееся среди красных испарений рассвета светило, пробивающее голубой дым далеких пожарищ. Скоро кончились дожди, и через несколько дней холодный безжалостный ветер принес неожиданные заморозки. За ночь грязь твердела, лужи покрывались сверкающим льдом, тонким, как человеческая кожа. Воздух стал прозрачным, серое небо казалось треснувшим, как разбитое зеркало. Движение немцев на восток ускорилось, артиллерийская пальба, ружейный и автоматный треск звучали сухо и отчетливо, уже не отдаваясь эхом. Тяжелые танки генерала Шоберта, неуклюже, как жабы, передвигавшиеся во время долгих дождей по липкой, вязкой грязи равнины между Бугом и Днепром, вновь загрохотали по замерзшим дорогам. Голубоватый дымок выхлопных труб рисовал над деревьями легкие облачка, мгновенно таявшие, однако оставлявшие в воздухе след своего присутствия. То был самый опасный момент великого кризиса русских осенью 1941-го. Армия маршала Буденного, советского Мюрата, медленно отходила к Дону, оставляя в тылу отряды казацкой кавалерии и группы маленьких танков, которые немцы называли Panzerpferde, бронированной кавалерией. Panzerpferde — маленькие маневренные машины, их водители – в большинстве молодые татарские рабочие, стахановцы и ударники советских металлургических заводов Дона и Волги. Они применяли тактику татарской кавалерии: появлялись неожиданно на флангах, наносили удар, исчезали в лесах и кустарниках, прятались в складках местности, налетали вдруг с тыла, рисуя большие спирали по жнивью и лугам. Это была тактика chevau-l'egers, легкой кавалерии, которой мог бы гордиться сам Мюрат. Они носились по равнине, как лошади на манеже.

Но и Panzerpferde появлялись с каждым днем все реже. Я спрашивал себя, куда подевался Буденный, куда запропастился усач Буденный с несметной армией казацкой и татарской кавалерии? В Ямполе, едва мы переправились через Днестр, крестьяне говорили: «Э, Буденный встретит вас за Бугом». Когда мы перешли Буг, крестьяне говорили нам: «Э, Буденный ждет вас за Днепром». Теперь они со всезнающим видом говорили: «Э, Буденный ждет вас за Доном». А немцы тем временем, как нож, вонзались все глубже в украинскую равнину, уже болела рана, она нагнивала и превращалась в язву. По вечерам в деревне, где колонна останавливалась на ночлег, я слушал хриплый голос граммофона (граммофоны и стопки пластинок были везде: в сельсоветах, в правлениях колхозов, в универмагах; обычный набор песен о заводах, колхозах, о рабочих клубах, и обязательно «Марш Буденного»); я слушал «Марш Буденного» и думал: «Да где же Буденный? Куда, к дьяволу, запропастился усач Буденный?»