Карач-Мурза

Прошел час, а может, два или три,– Ирина потеряла нить времени. Очнулась она от легкого прикосновения к своему плечу и, боясь верить, подняла голову: синие глаза больного были широко открыты и глядели на нее тепло и осмысленно.

В грудь Ирины светлым потоком хлынула радость: Бог услышал ее молитву, Он даровал ему жизнь! Скорее понимая, чем чувствуя, что лежащая на ее плече беспомощная рука слабо влечет ее к себе, она покорно подалась вперед и прильнула лицом к его лицу. Оно уже не пылало таким пугающим жаром, как прежде.

– Желанная моя,– услышала она тихий голос,– небесный цветок из садов Гюллистана! Значит, любишь?

Она не ответила, только крепче прижалась к нему щекой. На несколько минут они застыли в радостно-щемящей неподвижности.

– Но как же мы будем? – вдруг заволновался он.– Ведь я не лгал тебе: я и вправду татарин…

Ирина с беспокойством подняла голову: она подумала, что он снова впал в беспамятство, и лишь дивным ей показать, что глаза его глядели на нее умно и пытливо, ожидая ответа.

– Мне все одно, кем бы ни был ты, соколик мой, только бы жив остался и скорее поправился,– промолвила она, в промежутках между словами целуя его лицо и глаза.– Все образуется, а теперь отдохни, не тревожь души понапрасну…

– Нет, прежде я хочу тебе все сказать… Я сын князя вашего, Василея Пантелеича…

Теперь Ирина совсем испугалась: так и есть, у больного вновь начался горячечный бред! Ведь ему и говорить-то еще нельзя, а она…

– Хорошо, хорошо, родненький,– отстраняясь от него, быстро заговорила она.– Месяц ты мой ясный, вестимо, ты князь наш и татарин, так я о тебе всегда и понимала!… Ты только сейчас поспи, наберись сил, а завтра обо всем потолкуем! Спи, солнышко, Господь с тобою, а я пойду…

Проводив ее счастливой улыбкой, Карач-мурза закрыл глаза и почти тотчас заснул глубоким и здоровым сном, который продолжался более суток. Это был перелом в его болезни, и с того часа здоровье его и силы начали быстро восстанавливаться.

*Гюллистан – легендарная страна цветов, не раз воспетая древними среднеазиатскими поэтами.

Глава 30

Четвертый день уже тройка неказистых лошадок тащит лесными дорогами старый возок, с сидящей в нем одинокой женщиной. Ссутулился, дремлет на облучке холоп-возница, забаюкала его летняя марь,– невмочь даже прикрикнуть на лошадей…

Набегает, стелется знакомый путь. Все одно и то же: ползут мимо лохматые зеленые стены, то щедро обрызганные солнцем, то темные и смурые, как осенние тучи; нависают над дорогой цепкие лапы елей, будто хотят выхватить путника из возка и навсегда укрыть его от людей и от солнца в черной своей гущине; пролепечет что-то вдогонку печальная осина,– хотя ветра и нет, а всегда, будто в предсмертном страхе, тихо трепещет ее листва; темными громадами толпятся по обочинам неохватные стволы сосен, да кое-где, словно напуганная девушка, выбежит из чащи березка и встанет у самой дороги, будто молит проезжего защитить ее от злых лесных великанов…

Все одно и то же, родное и грустное… Заросла лесами святая Русь, нет им ни конца, ни краю! Но вот расступилась слева древесная рать, потеснилась,– дала место гречишному полю; за ним – золотое жниво убранной ржи, а там снова лес и под ним деревенька. Это Байково. Еще верст десять и дома! Сын уже давно ускакал вперед,– скучно ему плестись рядом с возком,– теперь уж, поди, в Кашаевке. Зашевелился и возница, обругал нерадивую пристяжную, вытянул ее кнутом. Тоскливо на сердце у Анны Матвеевны. Вот похоронила отца, мать тоже совсем плоха, а там, глядишь, и ее черед… Да не больно и жалко: жизнь прожита и не так она сложи лась, как душа ждала. Истинного-то счастья был короткий миг, а слез сколько!

Откинувшись на спинку повозки и закрыв глаза, она унеслась мыслями в далекое прошлое, стараясь воскресить его в памяти год за годом. Семнадцати лет выдали родители синеглазую певунью Аннушку за боярского сына Данилу Катаева, годившегося ей в отцы. Не любила его Аннушка,– до венца всего раз-то и видела. Но добр и ласков оказался Данила,– только было начала привыкать к нему, как сникла навеки его удалая головушка под татарскими саблями… А потом пришел он, ее светлый княжич, и словно бы солнце немеркнущее зажег над серою равниной ее вдовьей жизни. Счастье пришло такое, что, казалось, его не вместить, но и тогда уже чуяло Аннушкино сердце, что недолгим будет оно. Не бывать серой утице женою гордого лебедя…

Минул год, княжич стал государем-князем, подыскали ему невесту-княжну. Но не спешил он со сватовством,– крепко любил свою Аннушку! И кто знает, как бы дальше-то все сложилось, ежели бы не грянул внезапно гром: все потерял князь Василей злою волею татарского хана, только и успел прискакать проститься, прежде чем бежать в чужие края… В тот день догорело Аннушкино счастье в пламени его последних ласк.

Уехал любимый и как в воду канул, так и не узнал никогда, что оставил здесь дочь… Если бы не это, едва ли она, Аннушка, долго бы прожила,– одолела бы ее злая тоска. Но, понявши, что скоро станет матерью, вновь обрела она волю к жизни, и когда девять месяцев спустя родилась Ирина,– в и как бы воскрес для нее навеки потерянный образ князя Василия.

Потекли дни, полные тихой грустью и радостями материнства. Аннушка никуда не показывалась, и о рождении дочки за пределами уединенной лесной усадьбы не знал никто. О том, что будет дальше, она боялась думать, но втайне надеялась, что возвратится либо подаст о себе весть Василий Пантелеевич,– тогда все и решится, а пока лишь надобно, чтобы случившееся не стало достоянием людской молвы. Но минуло еще два года, а желанных вестей все не было. Стали уже кругом поговаривать, что сгиб, должно быть, князь

Василий на чужбине, только не верила Аннушка этим слухам. И не ошиблась: услыхав однажды за воротами конский топот, выглянула она в оконце и света невзвидела: у крыльца слезал с коня княжий стремянный Никита Толбугин, вместе с ним уехавший. Хотела Аннушка выбежать навстречу, да ноги сделались такие, ровно бы кто из них кости вынул… Что-то сейчас она услышит?

Никита вошел, помолился на образа и, едва глянул вниз, сразу увидел игравшую на полу двухлетнюю Аришу. Хоть и была девочка светленькой, но лицом походила на отца, и Никита без слов все понял. Да от него и скрываться-то не было нужды,– все равно что брат!

Обсказав Аннушке вкоротке, что жив-здоров князь Василий и что ныне гостюет он за Каменным Поясом у белоордынского хана, который их принял ласково,– примолк Никита. Все поглядывал на Аришу и, видать, думал – как лучше сказать то, что еще не было сказано. Наконец решился:

– Вот что, Анна Матвеевна… Знаю, причиню тебе боль, но правду ты знать должна, особливо теперь,– сказал он, кивнув головой в сторону девочки.– Оженился Василей Пантелеевич.

– На ком же? – не сразу пролепетала Аннушка, едва удерживая слезы. Всегда знала она, что этим и должно кончиться, но все же удар был жесток. Никита это понял и, чтобы смягчить его, почел возможным даже слегка покривить душой, чего в ином случае никогда бы себе не позволил.