Карамель. Новый Мир

Наконец, я у себя. В комнате. Она делится – условно – на спальную и рабочую зоны. Кровать, тумба и шкаф ближе к дверям, стол, кресло и экран ближе к окну. Сажусь на излюбленное рабочее место и включаю встроенный сенсор. Помощница оставила рекомендации по смене ценников, а дядя отправил картинку богомола. Смешно. Распаковываю ужин, оставленный в бумажном пакете, и смотрю на острый пик Здания Комитета Управляющих. Его видно всегда и отовсюду. А, может, это оно наблюдает за всеми? Окна в домах расположены только по направлению к Зданию, иные в новейших конструкциях и дизайнах отсутствуют, а в старых опечатаны и закрыты. Мы смотрим на Здание Комитета Управляющих или оно на нас?

Может, почитать Вестник? Нет! Пустая трата времени! Вестник тот же сплетник; толку от него горошина. Раздавленная.

Нахожу в списке контактов дядю (искать долго не приходится, ха) и жму вызов. Мгновение спустя дядя отвечает. На экране объявляется потный и плотный мужчина в сиреневой рубахе с платиновыми запонками.

– Карамель? – восклицает дядя. – Неужели жива, девочка? Самка богомола ещё не добралась до тебя?

Дядя называл мать самкой богомола, предвидя, что она откусит голову отцу. Ну и потому что у неё зелёный тренч и зелёные туфли. Однажды я спросила, отчего у дяди такая неприязнь…он сказал: «Тому две причины. Первая – мы более не близки с братом. Вторая откроется тебе с годами». Я ждала момента, когда откроется вторая.

– Как твои дела? – спрашиваю я.

– Как всегда. Лучше всех, девочка.

Дядя страшно улыбается. Зубы у него белые, ровные, острые – словно в любой момент готовые вонзиться в глотки конкурентов.

– И у тебя, – подытоживает дядя. – У Голдман иначе быть не может – по крайней мере на камеру. Поняла? Выше нос, девочка.

Делюсь, что видела рекламу нового рыбного завода.

– Как ты посмел конкурентам влезть в твою нишу?

– А кто сказал, что это конкуренты? – улыбается дядя. – Моя новая компания, Карамель, можешь поздравить. Просто под другим именем, ещё одним. Ну знаешь…чтобы людям казалось, будто они сами делают свой выбор, будто избранная ими торговая марка отличается от другой, хотя на самом деле всё штампуется на соседствующих заводах и выходит из-под крыла одного производителя.

– Не хочешь встретиться завтра? – предлагаю я. Слишком сумбурно. Неправильно. Пускай откажется.

– Нет, не хочу, Карамель, – роняет мужчина и наблюдает за моим резко переменившимся выражением лица. – Ничего не подумай, но мы уже договорились о встрече с твоим отцом. Он велел не привлекать тебя, а потому – если что – я ничего не рассказывал. Рабочие моменты, скука. Ску-ка! Как с твоей учёбой?

– Скука, – подхватываю я.

Дядя был единственным в семье Голдман, кто не занимал ни одну из Палат. Когда-то он входил в Палату Производства, но – опять же вышедшая из-под контроля – антиреклама сыграла с ним злую шутку (плюс жалоба отца сопутствовала): дядю отстранили. Несмотря на это жил он хорошо, основной доход шёл с рыбных фабрик. Был ещё какой-то сторонний источник, но о нём никто не рассказывал. Несправедливо! Разве мне недостаточно лет, чтобы быть посвящённой во все дела Голдман?

– Слышал, ты даёшь интервью на следующей неделе. Папка тобой гордится. И мать, хоть вида не подаёт.

– Непохоже от слова совсем.

– Они очень гордятся. Ты же Голдман – старшая дочь. Ты уважаема среди родственников по праву рождения. Семью не выбирают, Карамель, запомни это, но даже в будущем, когда ты выйдешь замуж и создашь свою семью, кровь в кисель не обратится, родство будет родством. Мы всегда придём на помощь. Я всегда приду.

– В тебе не сомневаюсь, дядя.

Его зовут Алмас Голдман и он абсолютно противоположен отцу. Начиная с внешности и заканчивая характером. В семье Голдман он вроде изгоя. Прогнанный из Палат, отдалившийся от управления. Но он северянин. Истинный. Кровный. Мыслями – идеален. Про Голдман, бывает, так говорят: мы довольствуемся любой рекламой, даже отрицательной. Главное правило – не портить имидж. Или в последний момент восстанавливать его. У дяди не получилось. Он наверняка думал, что я отвернусь от него подобно иным Голдман, но я убеждена, что особо умных и предприимчивых людей следует держаться – они не ошибаются, ошибаются вокруг них. Отец отзывался о дяде так: «не думай, что тебе известны его тёмные стороны – держись отстранённо, дочка, у каждого есть неявленная сторона луны». Какой была моя? А какая у отца? У матери? У сестры? У Ромео? У Ирис? Мне кажется, я открыта подобно распахнутой книге, мне кажется, я всем понятна. С одной стороны, это печально. С другой – правильно. Секретов быть не должно, секреты по природе своей деструктивны.

– До встречи, девочка. Увидимся в лучшее время, – смеётся дядя.

Прощаюсь и обрываю связь, с закравшейся на сердце тоской падаю поперёк кровати и размышляю: что я скажу в своём интервью на следующей недели, как обращусь к иным гражданам, какую мысль постараюсь донести? Что вообще следует сказать дочери влиятельнейшей семьи современности, отличнице Академии и примеру подростков Нового Мира (так обо мне говорят в Вестнике, Ирис рассказывала)? Что бы я сказала прямо сейчас? Наверное:

– Моя фамилия Голдман, и я жительница Северного района. Близится семнадцатый год, как я знакома с Новым Миром; вообразите, почти семнадцать лет я наблюдаю воочию, как он демонстрирует власть, незыблемую силу, порядок, статику и достаток. Районы исправно функционируют, Палаты и Суды работают на благо живущих в городе. Однако всё это было бы невозможно без управляющих – вас. Собирающихся каждый день в Здании Комитета Управляющих для решения множества вопросов, для направления городской деятельности. Без нас инфраструктура падёт, без нас – и наших идеальных взглядов и действий – не будет существовать идеальный град, выстроенный на граде, но того мы никогда не узнаем, ибо не позволим деструктивному проникнуть в умы людей, не позволим случиться Коллапсу вновь. Мы сами Создатели будущего, мы – творцы нашей судьбы. Благодаря нам город не только существует, но и процветает. Мы – Боги. Мы – Создатели.

События второго дня

«Мы ваши Создатели!» – вторит голос над головой: слова разверзают город, а слоги рассыпаются и налипают на дороги, что скрещиваются паутиной.

«Мы будущее этого мира» – продолжает говорящий. Я с трудом открываю плачущие от соли глаза и наблюдаю ухватывающую воду: она стремится обнять меня; ощущаю удар волны.

«И если вы живёте…»

Вода наполняет лёгкие словно сосуд, но чья-то дрогнувшая рука не останавливается, а потому жидкость переливает через край, ощипывает, давит.

«…дышите нашим воздухом…»

Вскидываю руками к некогда молебному небу, но вместо того сталкиваюсь с бессердечной поверхностью воды.

«…едите нашу пищу…»

Я хочу закричать.

«…смотрите на наше небо…»

Кричу.

«…Знайте! Без нас не будет вас»

Захлёбываюсь: ледяная жидкость взбирается и наполняет изнутри.

«Вы наши подчинённые, а мы Боги»

Тело обдаёт жаром; я чувствую: вот-вот вспыхну, загорюсь.

«Восхваляйте же своих Создателей!»

Открываю глаза.

Помню, что тонула. Помню ледяную воду и обжигающее нахождение в ней – такое возможно? Сколько будет повторяться этот сон? Сон равно дефект. Из-за этой мысли весь учебный день не могу найти себе места. И весь учебный день избегаю Ромео, дабы он не докучал расспросами. Уроки идут без изменений – скучно и стабильно, хоть это радует. Остаётся последняя дисциплина. Ромео, будь он неладен, выплывает из кабинета и двигается навстречу – не спастись, беседы не миновать. Поправляю ворот рубахи и делаю глубокий вдох. Он ничего не поймёт, не заподозрит… Ромео заискивает моего внимания – сдаюсь, замираю, отвлечённо смотрю в сторону. И вспоминаю, как в том странном видении меня накрыло водой: ощущения были реальны. Волна захлестнула. Город тоже захлёстывал. Может, я боялась в нём утонуть? раствориться и потеряться, боялась, что меня накроет волной безызвестности?.. Нет, брось, ты же Голдман, а Голдман ничего не боятся. Да и чувство страха – равно иным чувствам – не может докучать высшим людям, людям с поверхности, Создателям.

– Что-то случилось? – интересуется (да, браво, он ничего не понял и не заподозрил) Ромео и чуть протягивается ко мне.

Отклоняюсь, выдерживая привычную (и разрешённую) дистанцию, после чего делюсь повторяющимся сном, который приходит в течение дня то ли воспоминанием, то ли наваждением.

– Да, это звучит глупо, согласна, – быстро роняю я.

– Вовсе не глупо, всё в порядке, – утешает Ромео. – Ощущения не могут быть глупыми, ты так чувствуешь, и это твоё право.

Чувствуешь. Мерзкое слово. Игнорирую его и прошу:

– Только не говори никому.

– Обижаешь.

Слабо улыбаюсь. С Ромео комфортно: он всегда выслушивает; не всегда соглашается (а точнее – никогда), но выслушивает определённо. И почему я опасалась беседы с ним?

А, вот почему. Последующее в его голосе беспокойство (или это забота?) мне не нравится вовсе; чувства есть удел низших людей, так прописано в Своде Правил, так учат в Академии. Чувства равно слабость, чувства равно уязвимость, чувства равно отклонение.

– Не думала обратиться к врачу? – роняет юноша.