Карамель

— Вам подать молока к хлопьям, мисс Голдман? — спрашивает Миринда.

Терпеть не могу молоко и не понимаю, почему мы до сих пор его заказываем, если еженедельно выливаем остатки в яму на заднем дворе. На сегодняшний момент в Восточном районе осталась дюжина коров.

— Воды, — отвечаю я. — Дай воды.

Миринда начинает копошиться в открытом холодильнике, и ее мелькания раздражают меня, из-за чего я решаю отвлечь себя и щелкаю пальцами по направлению к экрану, который вмиг вспыхивает около голой стены и включается на хронике — старых записях предыдущих выпусков новостей.

Незнакомка одета во что-то похожее на пижаму, какие выдают в больницах, она смотрит в камеру, снимающую ее чуть сверху — мне в глаза — и плюет. Хмыкаю, приподняв бровь, ибо расцениваю жест как удар себе самой. Давно идет эта глупая программа? Камера переключается на ту, что дальше, навстречу девушке выплывает охрана: двое мужчин хотят схватить ее, но она резко уворачивается и бежит вперед. Я отмечаю номера палат, столики на колесах с подносами, где тухнут почти пустые банки, и тусклый свет от приглушенных ламп — действительно больница.

Девушка что-то кричит — не могу разобрать; пытаюсь читать по губам. Бес? — нет, не может быть… Я обманываю себя — самовнушение; вижу то, что сама желаю увидеть, и не всегда увиденное — истина. На экране появляются помехи, черная полоса — цензура и ее перебивает вопль людей, крик; вот уже другая камера показывает эту же девушку с пистолетом в руках — на нее бежит охрана, еще не ведущая об оружии. Но зачем она убивала? Ради кого? Стреляет, и еще один крик разрезает экран.

Огнестрельное и холодное оружии запрещены для использования, в хранении дома и в ношении собой. Если кого-то уличат за подобным — отправят лечиться в ту же секунду и перечеркнут всю до этого идущую хорошую биографию. Мы — цивилизованное и развитое общество, мы не используем физическую силу как дикие звери или беженцы из Южного района, мы не прибегаем к помощи оружия при несостыковке идеологий спорящих, мы способны решать проблемы иначе. Люди должны сосуществовать на равных условиях, — изъяснял свод правил, который я читала в школе на уроках «Право», однако «равные условия» я не воспринимала никак, ибо моя семья была выше всех других семей, отец из комитета управляющих был выше каких-то офисных доходяг, чьи дети также сидели со мной на уроках, посему я несколько иначе трактовала себе каждый закон.

Голос в экране вещает мне и людям на этажах о том, что цель вооружена, и просит покинуть знание, хотя я догадываюсь, (нет!) знаю — это ложь, ибо никого не выпустят, никого не попытаются вывести; пребывающих там пациентов и медицинских работников закроют вместе с психопаткой, и позабудут, как звали. После перенесенных стрессов человек с поверхности перестает являться таковым — холодным и спокойным; лишь у единиц удается выйти из наваливающих на них глубоких мыслей и апатии целиком. Совершенные люди — девственно чисты и прекрасны. Все иное — уродство. Повидавшие уродство — также, образно говоря, заражены.

Бегущая строка внизу экрана знакомит меня с дочерью какого-то успешного и некогда влиятельного человека в Новом Мире, объясняет, что она оказалась в психиатрической больнице, где, соответственно, и устроила бойню спустя несколько дней лечения. Откуда она взяла оружие так и осталось невыясненной деталью расследования.

Люди Нового Мира не привыкли, когда что-то идет не так, как они задумывают. Совершенство — это стабильность.

И я не могу смотреть на эту сумасшедшую, потому что в сознании моем преобладает мысль о Новом Мире, который крепко стоит на своих двух людских ногах — он не имеет права давать слабину из-за мелких пешек, периодически подводящих всю систему; эти уродливые заусеницы доставляют малейший дискомфорт: однако он все же есть. Я считаю, что нарушителей нужно наказывать.

Переключаю хронику на новости, взираю на акт закрытия корпорации по производству светодиодных лент — потеря без потери, по мне. Хронику показывают для того, чтобы смотрящие это жители Южных районов и жители с поверхности, понимали, что следует за нарушением. Все наказуемо, и эту безумную наказали также. У истинного жителя Нового Мира не должно быть в голове подобных дикостей, иначе он не имеет никакого отношения к Богам.

Мы — Боги!

— А на что вы готовы ради сочного куска будущего на поверхности?

Вопрос ведущей эхом отдается в моей голове; как точно он был сформулирован.

Я поднимаю глаза на экран и вижу сменившийся сюжет — передо мной сидит мужчина в офисе; убеждена, что это какой-нибудь отцовский знакомый или сослуживец.

— Заплатить, — отвечает он, и я соглашаюсь с ним — платить за жизнь — как свою, так и чужую — стало нормой.

— Забыть, — говорит следующий человек — девушка; холодная, спокойная; для нее взять и выкинуть определенный фрагмент из памяти не составит ни малейшего труда — хотела бы я обладать такой способностью.

— Бросить, — ухмыляется следующая женщина, отставляя от себя коктейль, и я думаю, такая бросала уже не единожды ради своей выгоды.

— Подставить, — вырывается из уст мужчины с зачесанными наверх волосами, он стоит около посадочного места на Золотом Кольце, и я даже могу разглядеть вывеску одного из моих отделов на заднем плане.

— Убить, — со смешком кидает юноша, на вид чуть старше меня; хочет, чтобы это приняли за шутку, но ведь в каждой шутке имеется своя доля правды.

На экране показывают, судя по всему, последнего человека, принимавшего участие в опросе. Он задумывается и пару раз открывает рот, порываясь что-то вот-вот и сказать, но потом роняет быстрое:

— Умереть.

— Умереть? — переспрашивает женщина-ведущая. — И как же вы увидите прекрасное будущее, если умрете?

Ее голос выражает недопонимание, а глаза открыто заявляют о глупости. Ради жизни на поверхности можно и умереть, потому что без жизни на поверхности жизни нет; тебя ожидает ад существования в низовьях Нового Мира, а это во много раз хуже смерти.

Молодой человек отвечает, сосредоточенно глядя в камеру:

— Должен быть рай. Я верю в рай, и я знаю, что рано или поздно, но окажусь там.

Люди ничего не знали о вере. Вера угасла вместе со звездами на небе, а потом пропала вовсе. И многие опирались лишь на те знания, которые им удавалось почерпнуть из книг.

Но книги более никто не читал. Мир погиб духовно.

— Вы не развиты. Не развиты духовно, — горько улыбается юноша, проводя параллель с моими мыслями. — Вы не окажетесь в раю. Вы будете веки вечные томиться и страдать во пламени ада…

И последние слова перечеркивают все понимание и согласие, которыми я пропиталась к этому человеку; броские речи никогда не сулили о признаках большого ума. Я всматриваюсь в его карие глаза — и, признаться, у меня очень плохая память на лица. Возможно, когда-то мы с ним и виделись; я встречалась с десятками, сотнями людей: школа, Золотое Кольцо, дорога…

— Не развиты вы, — ведущая самодовольно улыбается, кидаясь не менее броской фразой в мужчину, что тоже не говорило о наличии здравого и большого ума, — разве вы не заметили? Мы уже в раю!

Она лихо разводит руками, и камера отдаляется, показывая улицы Западного района, показывая Золотое Кольцо издалека и несколько переплетающихся мостов, над которыми летают автомобили.

— Мы живы, — продолжает женщина — голос ее журчит над Новым Миром, — а это и есть наш рай. Мы — Боги! Восхваляйте своих Создателей, ведь вы не гниете внизу над парами, что есть сущий ад. Вы на поверхности.