Караоке для дамы с собачкой

— Кое-что? — устраиваясь напротив меня на корточках, спросил Лукьянов.

— Ага. — Я взглянула на часы. — Обсуждать все это сейчас не стоит. Ребятишки могут оказаться умнее, чем мы думаем. — Я поднялась и пошла к двери. — Надеюсь, у тебя есть безопасное убежище. Зная тебя, я почти уверена: ты об этом позаботился. — Он не ответил, и я расценила это как согласие. — Так вот. Я разберусь, что за хрень происходит и кому понадобилось подставлять тебя, но на это понадобится время. Трудно сказать, сколько, может, неделя, может, месяц, а может, пара дней.

— И ты предлагаешь мне все это время отсиживаться в какой-нибудь норе? — хмыкнул он. Лукьянов ужасно самолюбив, и сейчас его самолюбие было задето.

— А ты что хочешь?

— Чтобы мы…

— Не пойдет, — перебила я. — Местоимение «мы» к нашему случаю не подходит.

— Ты мне не доверяешь? — вроде бы удивился он.

— А у тебя могут быть в этом сомнения? — в свою очередь, удивилась я. — Мне не нужен напарник, за которым надо приглядывать двадцать четыре часа в сутки. Если тебя мое предложение не устраивает…

— Не устраивает, — зло сказал он.

Я пожала плечами и шагнула к двери, а он опять схватил меня за руку.

— Наслаждаешься ситуацией, да? Наконец-то я в дерьме по самые уши…

— И что в этом для меня хорошего? — удивилась я. — Постарайся не задавать дурацких вопросов. И не звони мне, это опасно. Если мне повезет, ты об этом узнаешь очень быстро.

Теперь он ничего не ответил, и это позволило мне спокойно покинуть чердак.

Ритка открыла сразу, как будто все это время паслась у двери.

— В чем дело? — жарко зашептала она. — Я тут чуть с ума не сошла.

— Ритка, ты хороший человек? — спросила я.

— Ну… — нахмурилась она.

— Возьми на время мою собаку.

— С какой стати?

— Работы полно. Сашка сидит дома и злится на меня.

— Чего ты мне лепишь? — взорвалась она и потащила в кухню. Из гостиной выглянул ее супруг, но Ритка захлопнула дверь перед его носом, а я порадовалась за Сашку, он устроился в кресле перед телевизором, заботливо прикрытый пледом.

— Ты хороший человек, — удовлетворенно кивнула я. — Моя собака в надежных руках.

— Немедленно объясни, что происходит.

Зная Риткину безотвязность, я понимала, что рассказать ей что-то придется, и теперь прикидывала, что стоит поведать ей, а что лучше утаить.

— Понимаешь, тут такая штука, — заунывно начала я. — В этом деле открылись кое-какие… короче, дельце малоприятное.

— А что Дед? — нахмурилась Ритка.

— Дед, как всегда, темнит и в руки не дается… Я лезу не в свое дело, что не очень-то приятно, поэтому Сашке лучше пожить у тебя.

— Ты… — Ритка сглотнула, глядя на меня с печалью. — Ты хочешь помочь ему? — наконец-то выговорила она.

— Кому? — попыталась я выглядеть удивленной.

— Брось. Ты что, забыла, где я работаю? Ольга… — Она взяла меня за руку, бестолково теребила пальцы, похоже, совершенно этого не замечая. — Он… убийца. И он тебя не любит. Ты это знаешь лучше меня. Будь это иначе, он бы тебя никогда не бросил. Таких, как ты, не бросают.

— Не преувеличивай, — оптимистично улыбнулась я. — Всех бросают. И я не собираюсь ему помогать. Я просто хочу разобраться. Это не одно и то же. А теперь я пойду, ладно?

— Подожди, — жалобно попросила она, так жалобно, что у меня дрогнуло сердце. — Поговори со мной. Черт возьми, по-твоему, я гожусь лишь на то, чтобы посидеть с твоей собакой?

— Зря ты так, — вздохнула я. — Я тебя люблю. И это просто дело, каких было с десяток. Я разберусь, честно. А потом мы с тобой поболтаем. — Я поцеловала ее и заспешила к двери.

Наверное, в тот момент я действительно верила в то, что говорила. Есть дело, мне предстоит в нем разобраться и всем воздать по заслугам, если получится. Только и всего. Но где-то в глубине души меня уже грызла и мучила мысль, что вот появился Лукьянов, и я готова забыть, кто он и что он. И прав был Тагаев, когда говорил: стоит возникнуть личному интересу, и справедливость по боку. Все мы продажны, просто у каждого своя цена. Выходит, моя цена — Лукьянов. «Чушь», — утешала я себя, не особо себе самой веря. Зато знала другое: за свои слова придется платить, когда-то я сказала Лукьянову: «Я люблю тебя, я умру за тебя». Я сказала, а теперь слово надо держать, иначе грош ему цена, иначе грош цена всему, во что я верю.

Ох, как хреново было на душе, сплошной классицизм, ей-богу, когда ум с сердцем не в ладу и чувства с долгом. А кому я, собственно говоря, должна? Деду? Его электорату? Тогда кому? «Перестань молоть вздор, — одернула я себя, садясь в машину. — Просто делай то, что и так намеревалась сделать, а дурацкие мысли засунь куда подальше». Но не получалось. И чем больше я думала, тем больше была самой себе противна.

Возвращаться домой мне не хотелось. Я заглянула в первый попавшийся бар и просидела там часа два, выпила мартини и попыталась смотреть на жизнь легко и с оптимизмом, пока не поняла простую вещь: слова сами по себе ничего не значат, ни мои, ни чужие. Я любила Лукьянова, хуже того, я его и сейчас люблю. И я не хочу, чтобы ему свернули шею, хоть он этого и заслуживает. А коли так…

— Полное дерьмо, — пробормотала я, отодвигая рюмку, расплатилась и поехала домой.

Ложиться спать было бессмысленно, все равно не усну. Без Сашки квартира казалась чужой, неуютной, и я бестолково бродила по ней, насвистывала модный мотивчик, перекладывала какие-то вещи, пробовала читать любимый словарь, но через полчаса зашвырнула его в угол, а потом, выключив свет, таращилась в потолок и изводила себя все теми же мыслями.

Часа через два я услышала наверху шорох. Третий этаж пустовал, и наличие там какой-то жизни меня насторожило. Я села, не включая свет, и стала ждать, что будет дальше. Первыми на ум пришли шустрые ребята: усомнившись в моих словах, они вполне могли проверить квартиру или устроить мне допрос с пристрастием. Я зло чертыхнулась, вспомнив, что у меня нет даже газового баллончика, чтобы с честью отстаивать свободу и независимость. Надо будет заехать к Лялину и выпросить пушку. При одной мысли об этом меня передернуло, оружие я терпеть не могла, потому что дважды мне пришлось им воспользоваться, и это были далеко не самые лучшие страницы моей жизни. Если честно, очень хотелось забыть об этом, но, как всегда, не получалось.

Я вытянула ноги на соседнее кресло, настороженно прислушиваясь. Прошло минуты две, прежде чем я смогла различить шаги. Кто-то осторожно спускался по лестнице. Потом тишина и вновь шаги. Я надеялась увидеть Тагаева, потому что он был все-таки предпочтительнее шустрых ребят, или, к примеру, Деда, хотя совершенно непонятно, с какой стати ему прятаться наверху, но тут Лукьянов сказал:

— Это я. — Чему я не удивилась. Правда его я ожидала увидеть меньше всего, он представлялся мне разумным парнем, но зачастую находил нестандартные решения. Явиться сюда, надо полагать, из их числа.

Он прошел к креслу и щелкнул выключателем настольной лампы. Когда свет вспыхнул, я зажмурилась и не торопилась открывать глаза.

— Извини, что начинаю с банальностей, — вздохнула я, — но появляться здесь плохая идея.

— У меня полно плохих идей, — ответил он, а я наконец взглянула на него.

Он сидел в кресле в двух шагах от меня. Внешне он ничуть не изменился, иногда он носил очки, но сейчас нет. Приятное лицо, пожалуй, даже красивое, если бы не глаза, их выражение мне никогда не нравилось. Он мог смеяться, злиться, выражать недовольство, но глаза оставались равнодушными, раньше это меня пугало, а теперь, как ни странно, успокоило. Не знаю, что бы я почувствовала, будь у него глаза загнанного зверя. Жалость? Возможно. Он наверняка знает, что из его ситуации нет выхода. Только бегство, но и оно сомнительно. Он это знал и был спокоен.