Карл, герцог
Шрифт:
– А может, – робко предложил старший бомбардир, – может было бы разумнее покинуть корабли и переждать ненастье на берегу?
«Было бы разумнее. Да только тогда граф Шароле меня повесит. И тебя, дружок, тоже повесит, можешь не сомневаться», – сочувственно подумал Скарампо. Но авторитет был превыше всего. Скарампо выкатил беньки:
– Что?! А пятьдесят шомполов не хочешь, ш-шкура?!
И всё завертелось-закрутилось, как в геббельсовском ролике о сладостях флотской службы на благо фатерлянда.
Как и всякая катастрофа,
Порт был похож на компостную яму, забитую всем, что пристало компостным ямам, плюс кораблями, кусками кораблей, бочками, распотрошенными останками остийских домов, собаками, овцами, лошадьми, коровами, курами, разбухшими мешками с зерном и людьми, среди которых утопленников и калек, к счастью, оказалось меньше ожидаемого. Всего-то восемнадцать десятков.
По набережной бродили огромные толпы мокрых до нитки оборванцев – рыцари, бароны, лучники, горожане, дамы, клирики и прочие категории населения, которые граф Шароле намеревался выгнать из города взашей.
Силезио был тут как тут. Во время наводнения он получил черепицей по уху, но это никак не сказалось на его ухватках. На одной из улиц Остии, в глиняных заносах, он отыскал распухшие от воды тела своего двоюродного брата из клана Орсини и троих негодяев Колонна. И то, и то другое придало ему сил. Только бы ничего не случилось с Джакопо!
Мошна Силезио трещала от золота. Уж чего он не забыл – так это заявиться к бургундскому казначею с безбожным «три сотни и полсотни за добрую весть» на устах. В толпе он углядел толстого юношу в рясе, с большой деревянной коробкой на груди, и, растолкав локтями возмущенно закудахтавших гольштинских богомолок, быстро подскочил к нему.
– Почём грехи ноне? – осведомился Силезио.
Юноша поспешно раскрыл коробку. Большинство индульгенций превратилось в негодящую кашу. Значит, доход с оставшихся должен покрыть все потери.
– Убийство – двенадцать гроссов, простое прелюбодеяние – восемь, – со значением сказал юноша и выжидательно посмотрел на Силезио.
– Дальше, дальше, – нетерпеливо потребовал тот.
– Содомский грех, скотоложество, кровосмесительная связь – шестнадцать.
– За все скопом?
– За каждое. Была одна на все смертные грехи, освященная кроме как в Риме ещё в Боббио, Сантьяго и Клюни. Но её вчера приобрел синьор кардинал.
– Приобрел – и нечего вспоминать, – резонно отрезал Силезио. – А есть что, скажи, на Иудин грех?
– На предательство больше всего. По сорок турских ливров.
– Да я за такие деньги сам её нарисую! – вспылил для виду Силезио, хотя знал – подделывать святые бумаги нельзя, тогда точно попадешь в пеклище.
– Ходовой товар всегда дорого стоит, – юноша оставался невозмутим. – Но по случаю победы над турками пусть будет тридцать пять.
– Они у тебя все скисли, – Силезио поморщился.
– Какие скисли, какие нет, – юноша любовно вынул пачку слипшихся индульгенций и начал раскладывать их на откинутой крышке ящика. – Вот эти, например, вовсе сухие, у этой только
уголок задет…– Ладно. Давай две содомских, две на убийство и две на иудин грех, – сегодня Силезио был в ударе. – Это на французские деньги будет… двадцать два золотых экю.
Юноша пересчитал и аж затрясся от негодования.
– Побойтесь Бога, синьор, это сорок! Со-рок!
– У тебя курс старый, дружок, – задушевно уверил его Силезио. – Сейчас экю вверх прет. Все молятся на французов! В Генуе и Венеции купцы ждут новых концессий на турецком взморье. Завтра мои двадцать будут как раньше шестьдесят. Я ещё тебе одолжение делаю.
Торговец поджал губы.
– Не пойдет.
– Да ты спятил! Здесь папа будет через час, а он известный добряк. Пойдет рукою помавать и отпускать всем направо и налево, задаром! Ты до зимы свои бумажки не пристроишь!
– Вот Вам папа и отпустит.
– Мне-то отпустит, а друзьям… – Силезио вздохнул. – Далеко мои друзья…
Врал Силезио вдохновенно – «друзья» находились в папском эскорте и в настоящий момент месили грязюку на подступах к Остии.
Юноша припомнил рассказы об эпилептических припадках доброты, которые действительно иногда наваливались на Каликста. Может, рыжий пройдоха в чём-то прав. Тем более он всё равно с самого начала удвоил все расценки сравнительно с эталонной «Таксой святой апостольской канцелярии».
– Тридцать пять.
– Двадцать восемь.
– Тридцать три.
– Что ж, число весьма совершенное, – развел руками Силезио и отвалил торговцу по счету, замешав среди прочих монет две фальшивые, которые уже неделю не знал куда сбагрить.
Юноша начал брать монеты на зуб, но внезапно охладел к этой процедуре. До фальшивок он так и не добрался.
Силезио аккуратно спрятал добычу на груди и вновь растворился в толпе.
Среди людей, барахтавшихся в растянутых между галерами сетях, был и Карл, граф Шароле.
Он окоченел и обессилел. Вылавливать его пришлось баграми. Оказавшись на борту галеры, Карл обвел тяжелым взглядом всё, что осталось от Остии. Осталась приблизительно половина.
Бравый Скарампо умудрился не потерять ни одной галеры, но все они были сильно побиты сорванными с якорей транспортными кораблями и другим тяжелым деревянным мусором, на котором копошились люди-муравьи, люди-божьи-коровки и люди-муравьиные-львы. Парусников потеряли восемь штук утопленными и под два десятка разбросанными по отмелям. Что произошло бы, не прикажи Скарампо галерам собраться в одно огромное боновое заграждение, представить было вовсе не трудно.
Неуправляемый парусный флот унесло бы в открытое море. Вместе с ним – сотни людей, тысячи бочек провианта, пороха, вина, масла, скотину и амуницию. Сам Карл сейчас лежал бы на дне морском в нескольких милях от берега. То, что случилось – печально. Но то, что могло случиться, обратилось бы явленным Бедламом.
Адмирала, Жануария и Луи Карл увидел на соседней галере. Все трое выглядывали графа в противоположной стороне.
«Эге-гей!» – хотел выкрикнуть Карл, но вышло только сиплое «кукареку».