Карл, герцог
Шрифт:
Среди неизвестных грандиозного уравнения «Кому же не повезло» пока что числились д’Эмбекур, барон де Монтегю, телохранители Карла, Один Очень Важный Человек, Гуго Плантагенет, Альфонс Калабрийский, Томас Ротерхем и немецкий епископ.
Матросы, когда Карл появился на их галере, засуетились и подобрали из воды бургундский штандарт. (Уж чего-чего, а этого добра было много – каждый бургундский рыцарь-banneret <знаменосец (англ.).> кроме личного знамени взял с собой ещё национальный флаг.) Вскоре обвислое полотнище вознеслось над палубой на длинном весле.
«Граф Шароле жив! Бургунд с нами! Шароле! Карл! Жив! Шароле! Жив! Карл! С нами!» – покатилось над гаванью, перебросилось на пристань и отозвалось
Карл и не подозревал, что его так любят. Этого он уже не мог выдержать. Карл упал на спину и молниеносно уснул, как отшельник в раковине, затопленной шумом прибоя.
Начало дня было камерным и секретным. Присутствовали: Его Святейшество Каликст III, кондотьер Джакопо Пиччинино, граф Шароле и секретарь папы в качестве историографа и переводчика.
– Знакомьтесь, граф. Синьор Джакопо, отличный солдат, человек удивительной судьбы.
Карл кивнул и едва заметно облизнулся. На губах ещё не успел рассосаться вкус шершавой кожи Каликста – от целования папской руки уклониться он не имел права. Карл чувствовал себя неважно – ныли плечи и поясница, голова соображала раз на три. Вчерашний день рассыпался на отдельные картинки, на карты, которые плохо держались в одной колоде.
Лицом Джакопо был столь благообразен и породист, что Карл сразу же безошибочно распознал в нем прохиндея. О возрасте внешность Джакопо сообщала информацию самую расплывчатую – не младше тридцати, не старше пятидесяти. Несмотря на вчерашний потоп, который разгромил папский поезд почище Остии, волосы Джакопо были до блеска вымыты, надушены, расчесаны ровными прядями, каждая с серебряной проволочкой ранней седины, и тяжело ниспадали на широкие плечи. Ничего подобного о солдатской стрижке Карла «подгоршок» сказать было нельзя. Равно как и о ширине плеч. Джакопо так и просился в натурщики на обложку «Первой любови Жюльетты». Карл на обложки не просился, чем и был самодостаточен, неподделен, хорош.
Чтобы произвести на папу правильное впечатление, требовалось ему подыграть.
– Удивительной судьбы? Монсеньор Джакопо летал на Симурге? Или побиваху восьмерых эмиров козьими каштанами?
– Ох-хо-хо, – папа умильно посмеялся.
Джакопо раздраженно скосил рот и быстро вернул его в исходное положение.
– Не вздумайте обидеться, Джакопо. Молодой граф герой вчерашнего дня, а на героев не обижаются! – Каликст погрозил кондотьеру посохом. – А Вы, Карл, могли бы быть пообходительнее со своим единоверцем.
– Я всего лишь не хочу быть скучным, Ваше Святейшество, – Карл поклонился. – Поверьте, меня до глубины души тронула Ваша исчерпывающая, меткая характеристика нашего нового союзника. Сгораю от нетерпения узнать о монсеньоре Джакопо побольше.
– После, после, – отмахнулся Джакопо. Кондотьер обнаружил представительный бархатный баритон, который как нельзя лучше отвечал его внешности.
– Нет, – Карл был непреклонен. – Будьте любезны сейчас.
История Джакопо, самому папе известная не более чем наполовину, была рассказана Карлу со всеми мыслимыми недоговорками, цензурными формулами-обтекателями и купюрами размером в три квадратных смысла.
Карл услышал между слов куда больше, чем обычно – с начала похода его интуиция заметно обострилась. Основное он ухватил на лету, поэтому вопросов Карл задал ровно три, зато по существу.
– А что Орсини?
– Что Орсини? – краешек губ Пиччинино вновь дернулся вниз-вверх, словно резвилась рыбка-акулка.
Папа посмотрел на молодого графа неодобрительно, но с уважением. Карл ещё не отчитывался перед ним по этому поводу. Но о вчерашнем падении Дома Орсини, совершившемся при попытке уронить Дом Колонна, и о дальнейшем падении Дома Колонна под ударами горних сил папа был
наслышан от стен, которые имеют не только уши, но и языки. Папа оценил постановку вопроса и ему стало любопытно, как будет выкручиваться Пиччинино. Поэтому он промолчал.– Я хочу сказать – как же Орсини так неосмотрительно подставились Колонна и отчего Силезио вчера с ними не было?
Об этом Пиччинино ещё не думал. Со вчерашнего вечера, с того самого момента, как он мельком увидел спящего Карла, которого бережно несли улицами Остии в сухую постель, он думал только о том, куда подевалась его застарелая импотенция. А ведь вот уже полдня как от неё не осталось и следа, дорогие мои Марк и Варвара!
Впрочем, он быстро нашел что солгать:
– Силезио порвал со своими родственниками. К тому же Силезио состоит на папской службе.
– Сколько сражений Вы выиграли?
– Его Святейшество говорил же Вам – восемь.
– Много, – сказал Карл будничным тоном и замолчал.
В одном-единственном слове Карла Пиччинино нашел столько сарказма, столько пренебрежения было в графском отказе от расспросов о тяготах и невзгодах, которые претерпел лучший итальянский стратег на полях сражений, что кондотьер тоже молчал и постыдно краснел, судорожно соображая почему же «много», ну почему, чёрт возьми, «много», когда «не может быть!» или, на худой конец – «ого!»
Днем было награждение героев, отпущение грехов, благословение паладинов.
В глазах рябило от обилия людей, собравшихся по папскому зову в единственном целехоньком здании Остии – римском театре. Эта античная диковина, которую местные жители использовали как рынок, была дочиста отмыта ураганным ливнем от ветхих рыбных палаток и овощных ларьков, и после короткого совещания выбрана для церемонии благословения крестоносцев.
Здесь были все, в том числе и значившиеся в розыске после вчерашнего потопа. Особенно радовало Карла общество д’Эмбекура и барона де Монтегю.
Д’Эмбекур рассказал, что во время падения Дома Колонна он провалился в каменный мешок, но, к счастью, пол каменного мешка провалился тоже и его приняли в свои объятия теплые воды Тибра, которые сладковато припахивали трупами Орсини. «Несмотря на это неудобство», как куртуазно заметил д’Эмбекур, ему удалось остаться в сознании и «перебороть стихию усердием и терпеньем».
У барона была другая история. Он играл с Луи в шахматы. Луи поставил тройную вилку на короля, королеву и ладью. Барон задумался над этой печальной позицией, хотя впору было капитулировать. На дворе уже было черным-черно и бушевало ненастье. Луи извинился и вышел, влекомый естественной потребностью. Прогремел близкий раскат грома. На барона неожиданно снизошло прозрение – конь Луи в действительности не мог поставить никакой вилки, конь этот вообще не имел права на ход, ибо был связан со своим родным королем баронской ладьей.
Барон вскочил с места, чтобы пойти на розыски Луи, когда окно разлетелось вдребезги и к ужасу де Монтегю прямо в комнату ввалился обезумевший конь блед с красными очами. Вслед за конем хлынули потоки воды. Монтегю сам не заметил, как оказался верхом на коне, как судорожно вцепился в его гриву, и они вместе поплыли по затопленным улицам Остии. Они приплыли на второй этаж крепчайшего каменного дома к одной весьма миловидной куртизанке и далее – обрыв, андреевские кресты, пленка «Свема», «Мосфильм», тысяча затертый год. В одиннадцать часов утра барон проснулся во влажной постели на всё том же втором этаже всё того же дома, конь блед лежал с ним рядом, а куртизанки след простыл. «Конь всё-таки взял королеву, помиловав короля и ладью. Так, монсеньор?» – подмигнул Карл барону. Ответа он не расслышал, потому что на сцену вышел папа со свитой и экзальтированные португальцы запели открытыми, мужественными голосами. А прочие крестоносцы ударили в щиты.