Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни
Шрифт:
После долгих лет ошибок и разочарований, после того, как она наблюдала своего мужа безработным и никому не нужным, реалистка Лаура должна была чувствовать в глубине души, что все происходящее слишком хорошо, чтобы быть правдой. Так оно и было.
Для начала Лафарга попытались лишить полномочий на основании того, что он родился на Кубе и, следовательно, не был французом {42}. Он защищался, говоря, что французами были его родители, что и по национальности он француз — и из-за этого серьезно поссорился с Энгельсом. Во время своей речи в подтверждение «французского происхождения» Лафарг — по сообщению Рейтерс — заявил, что не сражался за Францию против Пруссии, поскольку исполнял свой патриотический долг, ведя борьбу на секретном фронте и передавая сведения, полученные от прусских членов Интернационала
Лаура была потрясена. Энгельс позволил ей немного погреться в лучах славы Поля, чтобы через мгновение вырвать ее оттуда суровым выговором и серьезным обвинением. Она стремительно отвечает Энгельсу:
«Ты должен простить меня, если мой ответ продиктован более чувствами, чем разумом. Прости меня и за то, что я считаю обвинение несправедливым. Со слов репортеров из Рейтерс ты ссоришься с Полем по поводу, который я искренне считаю надуманным и недостойным. Я считаю, что мы с Полем много сделали и пережили достаточно — с тех самых пор, как приехали сюда, — для развития интернационализма — что, прежде всего, означает объединение Франции и Германии, — чтобы бросаться в нас такими обвинениями. Если бы Поль не был до конца честен в публичной политике, я не должна была бы находиться сейчас рядом с ним и жить с ним все эти годы, потому что своих собственных недостатков у него хватает! Прости, что говорю это, но твое письмо испортило мне краткий миг удовольствия от результатов выборов» {45}.
Лафарг убеждал Энгельса, что никогда не обвинял прусских товарищей в предательстве, и Энгельс объяснения принял. Конфликт был улажен {46}. Улеглись страсти и вокруг избрания Поля — его мандат был признан легитимным. Однако триумфов больше не было. Первое же выступление Лафарга в Палате депутатов принесло ему новое унижение.
8 декабря все взгляды устремились на него, когда Лафарг срочно попросил слова. Он внес предложение о полной амнистии для политзаключенных, а затем произнес крайне наивную речь о сущности социализма, призвав членов Палаты — в большинстве своем капиталистов — присоединиться к нему в борьбе за рабочий класс. Затем он вызвал бурю негодования среди «левых», которые могли бы поддержать его, объединись он с консервативной католической фракцией «христианских социалистов» и не подвергни критике приверженность «левых» к идее разделения церкви и государства {47}.
С самого начала выступления Лафарга в зале начались перешептывания, которые быстро переросли в ропот и крики негодования. Депутаты принялись обвинять друг друга в поддержке этого выскочки. В зале заседаний стоял крик — Лафарг тоже пытался, довольно бессвязно, перекричать протестующих {48} — до тех пор, пока председатель собрания, радикал Шарль Флоке (по словам Лафарга, отпускавший ему в спину язвительные реплики во время выступления) не призвал его вернуться к теме. На следующий день Лафарг описал происходившее в зале заседаний в письме Энгельсу, как «взрыв динамита» {49}. В общем-то, так все и было — только не совсем так, как это подал в письме Лафарг. Даже члены его собственной Рабочей партии дезавуировали его слова относительно церковного вопроса {50}. Потрясенный и уязвленный, он перестал посещать заседания, вместо этого отправившись в очередной тур с головокружительными лекциями — подальше от Парижа.
Лаура с ним не поехала — у них не было денег. На Францию обрушились небывалые морозы, и Лаура писала, что если бы не старая шинель ее отца, она бы замерзала даже в постели. В разгар своих выборных волнений Лафарг не заплатил за квартиру и оставил Лауру совершенно без средств {51}. Энгельсу он написал, что хозяйка уже нанесла Лауре несколько неприятных визитов — и спросил, не мог бы Энгельс прислать им чек {52}.
Энгельс был в ярости, что Лафарг довел дела до такого состояния: «Почему Лаура должна подвергаться таким унижениям, когда ты прекрасно знаешь — достаточно было одного слова от нее, или даже от тебя — и все было бы решено?!» {53}
Нервы Энгельса были изрядно расшатаны — той осенью ему вновь пришлось отражать атаки на
Эвелинга и тратить время на бесконечные письма в его защиту. Можно только гадать, не хотел ли он забрать дочерей Маркса к себе в дом и избавить их от эгоистичных и создающих одни неприятности супругов. И Эвелинг, и Лафарг вступили в пору «среднего возраста», но не добились ничего, что свидетельствовало бы об их зрелости — человеческой или политической.50. Лондон, 1892
Теперь вы понимаете, что за прекрасное оружие держите в руках у себя во Франции в течение 40 лет — всеобщее избирательное право; если бы только люди умели им пользоваться! Оно медленнее и гораздо скучнее, чем призывы к революции, но зато в десятки раз эффективнее.
Профессиональная деятельность Тусси полностью сосредоточилась на профсоюзном движении, в то время как Эвелинг продолжал разрываться между реальной и грубой политикой социализма — и сияющим миром театра. Тусси описывала Лауре их жизнь, как «необходимость хорошенько попотеть за чертовски маленькие деньги». Эвелинг все еще лелеял надежду, что его пьесы будут ставить, но Тусси говорила: «Дьявольски плохо то, что надеждами нельзя оплачивать счета». Чтобы добыть денег, она «рубит переводы» для журналов, а также осваивает машинопись на новой волшебной машинке. В целом же жизнь их состояла из постоянного труда.
«Эдвард пишет всякие вещицы — хорошие, плохие и никакие. Мы оба ходим на митинги и занимаемся этим каждую свободную минуту. На самом деле, у нас просто нет времени подумать, стоит ли такая жизнь — жизни, или нет» {2}.
Нагрузка возросла в рамках подготовки к Международному конгрессу в Брюсселе, намеченному на август 1891 года. На него должны были приехать более 300 делегатов из Европы и Соединенных Штатов, в том числе посланцы Американской федерации труда — все они собирались обсуждать контроль за международным социалистическим движением {3}.
Ревность в английской секции вспыхнула почти мгновенно.
Враги Эвелинга использовали его многочисленные недостатки, чтобы очернить «клику Маркса» {4}. Однако, несмотря на многочисленные личные стычки и драмы, конгресс завершился тем, что Энгельс назвал «марксистским мандатом для Второго интернационала»: принятые делегатами идеи и решения были основаны на базе научного социализма Маркса (с упором на нужды рабочего класса), а не буржуазного учения о социализме, который поддерживали их противники во Франции и Англии. Энгельс сказал, что «Конгресс создал Второй интернационал в том самом месте, на котором остановились их предшественники» {5}.
Появилось ощущение, что социалистическое движение, профсоюзы и огромное множество рабочих партий и организаций в Европе окрепли и обрели силу; что достигнутые ими успехи остаются твердыми и нерушимыми, причем настолько, что их нельзя больше отменить королевскими указами, полицейскими дубинками или вмешательством армии.
Решения, принятые в Брюсселе, подчеркнули важность профсоюзного движения и потребность рабочих всего мира объединиться в борьбе против капитализма, который, со своей стороны, боролся и противостоял организации рабочих. Конгресс призвал рабочих использовать свое право голосовать — если таковое имелось, — чтобы заставить правительства прислушаться к их требованиям. И несмотря на возражения со стороны некоторых делегатов, была принята резолюция о том, что война является продуктом капиталистической системы, а социалисты должны стать партией мира {6}.
1892 год показал, как далеко смогли продвинуться рабочие партии. Во Франции, где Лафарг уже в течение 4 месяцев избегал посещать заседания Палаты депутатов, вместо этого устроив агитационный тур по 41 городу Франции {7}, Рабочая партия выиграла 635 мест в муниципальных собраниях и контролировала 22 региональных правительства {8}. Энгельс говорил, что и в Германии дела шли довольно гладко. Однако в Англии этот год вошел в историю.
Первомайская демонстрация 1892 года в Лондоне собрала в два раза больше участников, чем в первый раз. 600 тысяч человек собрались в Гайд-парке. Наблюдая за собравшимися, Энгельс говорил: «Стремительно приближается время, когда нам придется быть сильными, чтобы вступить в решающую битву» {9}.