Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни
Шрифт:
Он пришел к выводу, что в одиночку ему не справиться. Доверял он больше всего двоим своим молодым товарищам — Эдуарду Бернштейну и Карлу Каутскому. Им он и сделал деловое предложение: он научит их разбирать «иероглифы» Маркса, они начнут помогать ему с работой, а когда придет время — займут его место. Оба согласились {41}.
Энгельс всегда думал о сроках больше, чем Маркс. Помимо уверенности, что никто, даже генералы не живут вечно, он чувствовал, что рабочее движение набирает обороты, и необходимость издания трудов Маркса только возрастает, поскольку для революционной борьбы нужна сильная теоретическая база. Триумфальным оказался не только Парижский конгресс, ознаменовавший создание Второго интернационала. Энгельс считал, что забастовка докеров стала самой значительной победой профсоюзов и социалистов. Важные события происходили и в Германии. Энгельс писал: «20 февраля 1890
В этот день социалисты получили на выборах 1,4 миллиона голосов, удвоив свой собственный успех на выборах трехлетней давности. После второго тура выборов, в марте, социалисты получили 35 мест в Рейхстаге. Энгельс сказал, что опьянен такими результатами {43}.
За победой социалистов стояла смерть двух императоров. В 1888 году умер Вильгельм I, ему наследовал его сын Фридрих, муж дочери королевы Виктории. Однако у Фридриха был рак, и он пробыл на троне всего 99 дней. Вслед за ним на престол взошел его 29-летний сын Вильгельм, провозглашенный императором Вильгельмом II {44}. Молодой император придерживался более либеральных взглядов, чем его 73-летний канцлер Бисмарк, а кроме того, с гораздо большей симпатией относился к рабочим. Бисмарк предупреждал о неизбежности «красного восстания» и говорил о том, что антисоциалистические законы должны быть не только постоянной мерой противодействия — их надо всячески расширять и усиливать, чтобы поставить заслон деятельности социалистов-активистов {45}. Его попытка атаки на социалистов в Рейхстаге провалилась в январе 1890 года, когда Социал-демократическая партия, которую он надеялся уничтожить, только окрепла. Согласно опросам следующих месяцев, избиратели все больше склонялись влево, и этот «революционный» результат горячо приветствовал Энгельс {46}. 17 марта Вильгельм потребовал отставки Бисмарка, и тот выполнил это требование на следующий день {47}. Теперь путь социалистической агитации в Германии был открыт.
Парижский конгресс назначил на 1 мая 1890 года всемирную демонстрацию солидарности трудящихся. Энгельс предупреждал немецких коллег, чтобы они действовали осторожнее, поскольку, несмотря на очевидное сочувствие императора к рабочим, армии был отдан приказ жестко подавлять любые выступления, а тайная полиция намеревалась спровоцировать беспорядки, чтобы оправдать возможные репрессии {48}.
Однако в других странах Первомай отметили празднично и с большим ликованием — еще одно свидетельство для Энгельса (если оно ему все еще требовалось), что пролетариат стремительно политизируется. Улицы Парижа заполнили мужчины и женщины в рабочей одежде; они маршем прошли к Пляс де ля Конкорд, площади Согласия, на которой царила праздничная атмосфера.
В 1870 году такие же толпы собирались здесь, чтобы узнать, быть ли Франции республикой, и не ворвутся ли в ворота Парижа прусские войска. В 1890 году, опасаясь нового рабочего восстания, буржуа спешно заколачивали окна и витрины своих магазинов и уезжали из города. Опасения были напрасны: рабочие больше не хотели ничего разрушать. Пролетариат по-прежнему не пользовался равными правами с правящими классами — но зато теперь он был организован, его представители входили в правительство страны.
Лафарг и Лаура приняли участие в празднике. Лафарг сообщал, что полиции на улицах было очень много, и время от времени полицейские пытались разорвать колонны демонстрантов. Рабочие относились к этому добродушно: было понятно, что это, скорее шоу, чем настоящая угроза. Лафарг говорит о 100 тысячах человек — как бы там ни было на самом деле, народу собралось действительно очень много {49}. Однако в Лондоне Первомай превзошел парижский по всем статьям. Энгельс назвал лондонскую демонстрацию «подавляюще громадной» {50}.
Демонстрацию провели не 1, а 4 мая, в воскресенье, чтобы еще больше людей могли принять в ней участие. 15 трибун — это были перевернутые фургоны — были расставлены по всему Гайд-парку. С них ораторы, приехавшие из разных европейских стран, обращались к собравшимся, говоря не только о политике, но о большей части, о насущных для пролетариата вопросах — о 8-часовом рабочем дне и о дополнительной оплате за сверхурочную работу. Согласно теории Маркса, рабочие все еще отдавали свой труд почти даром — но все же шаг вперед уже был сделан.
Люди приходили и приезжали в парк со всех сторон; пешком, в экипажах, омнибусах и на метро. По самым общим оценкам демонстрация собрала 300 тысяч человек. Один из репортеров говорил, что никогда не видел Гайд-парк таким переполненным: «Вот прачка идет за мужчиной, несущим небольшой плакат; а вот мальчонка, который надеется, что мы подарим ему восемь часов в день…» {51}
Выступали
активисты профсоюзов — Бернс, Торн, Харди, Тиллетт, а также представители всех английских социалистических организаций. Лафарг и Эвелинг выступали с одной трибуны. Энгельс, присутствовавший, но не выступавший, отметил, что Лафарг хорошо говорил и, несмотря на свой резкий акцент, сорвал бурю аплодисментов. Тусси и Эд Бернштейн заняли соседнюю трибуну {52}. Со времени забастовки докеров Тусси стала одним из самых популярных ораторов в рабочей среде, а то, что она была женщиной, привлекало особенное внимание аудитории {53}. Приветствовав всех собравшихся, она сказала, что люди собрались не для того, чтобы выполнять работу политических партий, но чтобы защитить свой собственный труд. Себя она представила как члена профсоюза и социалистку; в своем выступлении она вспомнила, как когда-то в защиту сокращения рабочего дня выходила лишь горстка людей, затем — несколько сотен человек, в вот теперь — сотни тысяч. Закончила свое выступление она цитатой из «Маскарада анархии», оды Шелли, посвященной рабочим, убитым в 1819 году. Голос Тусси звенел над парком: «Восстаньте ото сна, как львы,… Вас много — скуден счет врагов!» [85]85
Перевод на русский язык К. Бальмонта
Толпа откликнулась на эти слова восторженным ревом {54}.
Позднее Энгельс писал: «Чего бы я только не отдал, лишь бы Маркс был свидетелем происходящего. Даже я стал выше держать голову, когда уходил от перевернутых фургонов-трибун…» {55}
Энгельс отдавал себе отчет, что без четкого руководства и дисциплины растущее движение, вкусившее свободы, наверняка будет сопровождаться какими-то безрассудствами. Он пишет Либкнехту:
«Многие из этих людей имеют лишь добрую волю и благие намерения, которыми, как известно, вымощена дорога в ад. Было бы чудом, если бы они сейчас не пылали священным огнем — это судьба всех неофитов» {56}.
Он рассказывал одному голландскому коллеге, что третий том «Капитала» тяжким грузом лежит на его совести; он чувствовал, что этот том очень важен для понимания теорий Маркса, но для его публикации требовалось еще очень много работы:
«Некоторые части находятся в таком состоянии, что совершенно не готовы к публикации; их нужно полностью перечитать, разложить в иной последовательности, и как ты понимаешь, когда на карту поставлена такая работа, я не предприму ни единого шага без тщательных раздумий».
Он считал этот подход единственно правильным, поскольку работал от имени Маркса {57}.
После февральских выборов в Германии и возбуждения майских праздников Энгельс наконец-то мог сконцентрироваться на работе, во многом — благодаря Ленхен. Он говорил: «Если Маркс и имел возможность спокойно работать, как имею ее сейчас, на протяжении последних 7 лет, я — то это в значительной степени благодаря ей» {58}.
Энгельс и Ленхен были хорошими друзьями с 1845 года. Больше, чем друзьями — они были семьей. Они были даже похожи: оба любили выпить и подурачиться, оба были брезгливы. Ленхен очень хорошо понимала, что нужно Энгельсу для спокойной работы. К 1890 году она в своей вечной льняной косынке и с золотыми сережками-кольцами в ушах управляла всем домашним хозяйством и слугами, действуя, как настоящий матриарх семьи Маркс-Энгельс. Когда Лаура переехала в новый дом на востоке Парижа, в пригороде Перро, Ленхен отправилась помогать ей обустраиваться {59}. Когда Тусси и Эвелинг были на пике своей войны за доброе имя Эвелинга, Ленхен яростно защищала его в спорах с подругами по партии — так же, как Энгельс делал это среди мужчин {60}. Именно она любезно приветствовала на пороге дома в Риджентс-парк всех гостей Энгельса: убийц, революционеров, журналистов и политиков из всех уголков мира. Пусть разговор шел о политике — но если гость вдруг изъявлял желание петь, ему выказывали всяческое одобрение, и бордо всегда лилось рекой {61}. Бернштейн вспоминал, что к гостям Энгельса всегда было только одно требование: «они должны хотя бы отчасти соответствовать хозяевам в интеллекте» {62}.
Празднование Рождества под руководством Ленхен вошло в легенды. Все комнаты украшались зеленью, венки из омелы были стратегически расположены так, чтобы никто не мог пройти под ними, не получив обязательного поцелуя; столы ломились от угощения. Завершал трапезу всегда знаменитый сливовый пудинг Ленхен, который она посылала даже друзьям в Германию и Францию. Бернштейн вспоминал восторг Энгельса, когда в комнате гасили свет и вносили пудинг, окруженный голубоватым пламенем горящего рома {63}.