Карлики
Шрифт:
Отмыть черноту отмыть черноту. Он попытался ухватиться.
Суставы. Костяшки пальцев. Резкий удар в затылок, пятно холода расплывается изнутри по черепу. Сейчас. Веки с лязгом захлопываются, прижимая к глазу камень.
Отец.
Да, ты единственный любимый единственный сын единственный наследник последний в роду пущенная кровь канал единственная ночь тот единственный, который связан, чтобы быть связанным. Удушливая боль в горле, душащие плевки, украшение самодельной искусственной травы сломанной травы. Лошадь без всадника канал начинает пузыриться. Пузырящиеся пузыри я единственный сын, потому что сын единственный. Заводи громовой конец. Хватит мрачной тоски. Содрать кожуру. Да аммиаком. Мое горло его единственный никчемный сын. Черно как железо. Оно тоже ржавеет. Ржавый и единственный. Да, теперь тебе конец и останется единственный любимый. Сломать рукоять ножа желтым под зеленым лезвия ночи черствый сухарь и шелк. На повороте канала. Стерва, ставшая черной. Сталь и мягкость. Я выковывать молот я кровь выковать этот лед. Ни руки. Газовая станция высокая и плоская. Стальное блюдо для моей единственной потери. Стекло как ты можешь песок? Глазное яблоко в воске. Сказать так. Сказать нет. Болтать я болтаю я растерт по сейчас. Бог и его слабости. Кокаин Христос. Сейчас. Задвижка. Что теперь закрыть? Магистральные
Глава восемнадцатая
Лен поднялся по каменным ступеням, слушая эхо своих шагов. Он прошел по наружной галерее и остановился у двери. Она была приоткрыта. Он вошел. В квартире стояла тишина. В прихожей было темно. Из кухни пробивался узкий луч света.
– Пит?
Ответа не было. Лен прошел к кухонной двери и заглянул внутрь. Пит сидел в кресле, стоявшем у окна, лицом к двери, он был в рубашке без пиджака. Лен вошел в комнату. Положив руку на полку буфета, он пробарабанил пальцами какую-то дробь.
– Тайный посланник, – сказал Пит, улыбаясь.
– В каком смысле?
– Это другой вопрос, – сказал Пит. – Вообще-то я говорил о яхтах.
Он медленно положил руки на подлокотники.
– Они четкие, как свисток. Они уравновешенны и пропорциональны. Они логичны. Это единицы логики. Только на них и стоит смотреть в этом мире. Логика. Логика в водосточной трубе. Логика в зеленом листе.
Его бил озноб. Он вцепился в подлокотники кресла.
– Вирджиния намазалась губной помадой и ушла со своей подругой. У нее выходной. Я рад. Ее так легко испугать. А ты, значит, пришел? Переступил порог, наступил на коврик, вошел в эту комнату. Мне сейчас не до игры словами. Моя вера висит на волоске. Она вся перекошена. Что ж, примем как данность тот факт, что ты здесь. Я не буду тебя объявлять недействительным. В конце концов, я знаю, кто ты не. Это звучит вполне убедительно. Нет. Сказать, что я успокоился и у меня в мозгах все в порядке, нельзя. Наоборот, у меня там шарики с роликами так тесно сжаты, что проворачиваются с огромным трудом. Череп раскалывается. Но эту музыку я уважаю. Определенно. Ты можешь сказать, что если человек чувствует неизбежное приближение наваливающегося слабоумия, то надо найти в себе внутренние душевные силы, чтобы бороться с этой напастью. Скорее всего ты будешь прав. Но не сегодня. Я с трудом дошел от канала до дома. Мой разум чуть не сорвался с поводка. Он действовал сам, не спрашивал у меня разрешения. Его воля оказалась сильнее моей. Я больше ни за что не отвечаю. Интересно, это окончательно или что-то от былого еще осталось? Никаких навязчивых идей, только тяжелые потери. Мне это не нравится. Ты можешь пока за меня не молиться. Если ты вдруг повалишься передо мной на колени и станешь молиться, я буду смертельно оскорблен. Не хватало еще молиться обо мне, как о мертвом. Тебя это удивляет. Как ты смеешь воспринимать меня трупом? То-то же. На самом деле я живой, и во мне скрыты огромные возможности. Всю эту внутреннюю силу нужно только разбудить. Для этого нужна сила, которая может пробудить силу силой, ту силу, которая вызвала бы к жизни дьявола и создала бы его по своему образу и подобию. Как прошли твои переговоры? Ты где? Мои проблемы в том, что я представляю слишком большую ценность. Но это уже не твое дело.
Пит подмигнул правым глазом.
– Разговорился я что-то, как на клубной вечеринке. Жую слова, как белое мясо. Я тебя не вижу. С точки зрения хаоса ты несущественен и невещественен. Я – единственная логическая единица, известная тебе. Та самая, которую тебе лучше бы не знать. Но, конечно, я умею держать дистанцию. Дистанция – это такая детская игра. Может, ее придумали специально для меня. Где заканчивается дистанция? Я не могу не видеть фактов и не признавать их существование, тем не менее я вынужден признать, что преднамеренное искажение факта дистанции может быть очень привлекательным. Любить легче всего в детском саду. Тогда и саму жизнь можно было измерить портновским сантиметром. Но если даже и так, что с того? Миру плевать на все эти несоответствия. Эта мера может быть ложной или просто неуместной. Гордыня – это и есть неуместность, обостренная до гротеска. Относиться к ней с почтением – это самоубийство. Ты хотя бы это знал? Самоубийство по частям. Сначала ты разрезаешь себе веки. Берешь щипцы и выдираешь ногти с пальцев ног. Дальше остальное. Такой ход событий перестает быть событийным. Он становится методом, а в дальнейшем превращается в рутинную последовательность действий. Процедура оказывается на редкость простой, особенно когда процесс самоубийства уже запущен. Ты все еще здесь? Это потому, что самоубийство само по себе неуместно. Своей неконструктивностью оно может вогнать в слезы даже ночной горшок. Я в этом деле не участвую и не собираюсь. Я имею в виду как сами ночные горшки, так и эти процедуры. Я составляю их священное писание. Потом выкладываю скрижали перед ними. У меня есть намерение отречься от всех. Это случится, когда мое чувство расстояния подведет меня. Если я узнаю, что я был неправ, то отрекусь от всего и от всех. Никто, кроме меня, не сможет этого сделать. Когда я докажу, что расстояние податливо и вязко, мне придется сложить оружие. Докажи, что они существуют, и сдайся на милость победителя. Потому что я – аксиома, и мне не удастся ни бежать, ни уйти от возмездия. В акте доказательства самое главное – само доказательство. Газовая камера, не стану отрицать, штука достойная и утилитарная. Я выглядываю в окно и вижу в саду ходячее богохульство. Богохульство – страшное дело. У тебя на глазах перерезают горло ребенку прямо над трупом обнаженной женщины. Кровь течет у нее по спине, кровь стекает в ложбинку между ягодицами. У меня на глазах мир погружается в кощунство. Мне самому придется залезать в гроб, когда придет мое время. Ничего, скоро я положу каменную плиту на
могилу этого мира. Запах мертвечины добавляет ощущения болезни к моему нынешнему болезненному состоянию. Все это нужно перевернуть и обратить к Богу, а уж он пускай несет свою ношу куда ему нужно. Всему придет время. Свое время. Мне тоже, само собой, следует вручить свою судьбу в руки Бога. Ни в коем случае нельзя говорить, что Бог нелогичен или неразумен. Вот ты стоишь передо мной, и я вижу тебя так же ясно, как чизкейк. Мир – это тщеславие. Мир дерзок и груб. Я не хочу больше принадлежать ему. Моя желчь – это моя желчь, которую вложили в мои уста. И своим червям я сам дарую жизнь. Так было нужно. Моя душа стара, в этом мире я отец-основатель. Моя добродетель заключается в поклонении моим утробным червям. Я заставил их уйти в пустыню моей воли, туда, где нет ни души. Я нашел их гнездо и действовал так, как подсказывали мне обстоятельства. Я одержал победу, и теперь они – мои вассалы. Они существуют, потому что существую я, их благодетель. Когда я умру, умрут и они. Но с тех пор, как я нашел это место, я могу действовать, опираясь на веру. Я могу позволить себе быть гибким. Я воюю сразу на всех фронтах. Я нашел свой путь, свою широкую дорогу, в этом нет сомнений. Я должен придерживаться этого курса, сколько бы грязи и гноя ни встретилось на пути. Аминь, пусть все праведники покоятся с миром. Я не сверну. Мой непосредственный начальник неодобрительно нахмурится. Пусть будет так. Такое поведение, конечно, не даровано мне по праву рождения. Но иначе я не буду самим собой. Сейчас я тебя вижу, но видишь ли ты меня, мою существующую в реальности голову? Один кивок мог благословить многих невинных праведников. Но хотя я ее чувствую, ощущаю на плечах, я не уверен, что ты ее видишь. Я же пробиваю дыру в своем черепе каждым произнесенным словом. Каждый слог – это адские судороги в животе. Я нахожусь в этой комнате, но в то же время я прикасаюсь к другому, большему помещению. Нелепо и смешно осознавать, что ты слишком велик для собственных мыслей. Но все это остается в границах, которые мне подвластны, и я презираю это, и с этим будет покончено – раньше, чем будет обретено полное равновесие. Вот тогда я изложу тебе свои условия, и мы будем взвешивать «за» и «против» на моих весах. Я сам себе спаситель. Весь мир об этом знает. Что с того? Все замечательно. Лучше не бывает. Я кроток, как ягненок. А ты смотришь на меня, будто перед тобой привидение. Лен отошел от буфета и подсел к столу.– Что тебе нужно? – сказал Пит.
– Ничего.
Пит подался вперед и приподнялся в кресле, словно собираясь встать.
– Что тебе нужно? – сказал Лен, насторожившись.
– Я хочу стакан воды.
– Я сейчас принесу, – сказал Лен, подходя к раковине.
– Спасибо, – сказал Пит.
Он проследил взглядом, как Лен открыл кран, затем взял стакан и выпил.
– Спасибо.
Лен поставил стакан на сушилку для посуды и сел. Пит облизнул губы.
– Вот скажи честно, – спросил он, – зачем ты пришел?
– Да вот решил заглянуть на огонек. Пит закрыл глаза.
– Сколько времени?
– Около трех.
– Там моя куртка висит, – сказал Пит. – В кармане должны быть сигареты. Передай мне, ладно?
Лен порылся в кармане, вытащил сигарету и передал ему.
– На, держи спички, – сказал он, доставая коробок из своего кармана.
– Я не знал, что ты куришь.
– Я и не курю.
– А у меня все равно больше курить нечего. Пит зажег сигарету и положил спичку в пепельницу догорать.
– Я болен, – сказал он.
– Да.
Лен убрал спички в карман.
– Знаешь, чего мне не хватает?
– Чего?
– А сам как думаешь?
Лен нахмурился и покачал головой.
– Не знаю.
– Мне не хватает решительности, – сказал Пит.
– Я бы так не сказал.
– Да. Мне не хватает решительности.
– Неужели?
– Ты не думай, – сказал Пит, – будто я не знаю, что за птицы вы с Марком. Знаю. Я вас обоих насквозь вижу.
– Меня? Марка? Что ты имеешь в виду? И кто мы, по-твоему, такие?
– Я так понимаю, что вы мои друзья.
Лен скорчил гримасу и подпер подбородок ладонью.
– Да.
– Почему ты не спросишь меня, – сказал Пит, – вижу ли я насквозь Вирджинию?
– А почему я должен тебя об этом спрашивать?
– Если хочешь еще кое-что узнать, я тебе скажу. Поскольку мне не хватает решительности, я становлюсь злобным. Я страдаю от тяжести этой злобы. Я злюсь на всех и на все, не стесняясь даже распятия и ликов святых. Он затянулся сигаретой.
– Знаешь, во что все это меня превращает?
– Это превращает тебя в помощника раввина при папе римском тибетского ламы, – сказал Лен.
– Совершенно верно.
– Уточнить формулировку?
– И так сойдет, звучит неплохо.
Лен снял очки и внимательно посмотрел на них.
– Как там сейчас на улице? – спросил Пит.
– Уже темно.
– Ты когда-нибудь видел римского папу тибетского ламы?
– Да.
– Какой он?
– Точь-в-точь ты.
– Нет, я ведь его раввин.
– Ты и китайский папа.
– Нет. Вот в этом ты ошибаешься, – сказал Пит. – Я не папа. Если хочешь знать, сказать такую чушь – непростительная ошибка с твоей стороны.
– Да, конечно.
– Я тоже имел несчастье совершить такую ошибку.
Он встал.
– Воздух.
– Куда ты идешь? – спросил Лен.
– На свежий воздух.
Они прошли на балкон и прислонились к перилам. Лен убрал очки в карман и потер глаза.
– С глазами у меня черт знает что творится, – сказал он. – Вот теперь я снял очки и хорошо вижу.
– Это вполне понятно.
– Это луна там наверху? Наверное, уже поздно, – сказал Лен. – Ты видишь вон те огоньки на дорогах? Все эти. Они как колокола. Они не столько светят, сколько звучат. Я вижу луну и отсюда, где стою. Это хорошо. Земной шар вертится. Сейчас не ночь. Ночи вообще нет. Просто Земля вертится. Слышишь луну? А? А огни? Это колокол. Это мы в него звоним. Мы создаем свет. Слышишь луну сквозь все эти звуки? Она внутри нас.
Глава девятнадцатая
– Мир на меня никак не давит, – сказал Марк. – Не вижу повода для переживаний.
– Какой-то ты особенный, – сказал Лен.
– Возможно. Особенный, но безразличный.
– Интересно, сохранишь ли ты безразличие, когда тебя станут колесовать? – спросил Пит.
– Ну уж нет.
– Значит, тебе не абсолютно все безразлично? – спросила Вирджиния.
– Я только хотел сказать, что все вокруг плохо и ужасно, – сказал Марк. – В рамках предлагаемых обстоятельств нужно признать факт наличия того факта, что в рамках предлагаемых обстоятельств существуют факты, которые я признать не могу. Но я ведь признаю, что я их не могу признать. Я признаю то, что в своем признании я признаюсь в неспособности признать кое-что из предлагаемых обстоятельств. Я признаю те обстоятельства, внутри которых вынужден действовать. Иными словами, я счастливейшим образом влачу свое жалкое существование.