Карта и территория (La carte et le territoire)

Он позвонил снизу в одну минуту седьмого. Джед нажал на кнопку домофона и, пока отец поднимался на лифте, сделал несколько глубоких, размеренных вдохов.

Он слегка коснулся шершавых щек отца, который застыл посреди комнаты. – Садись, садись, – сказал Джед.

Отец подчинился и присел на кончик стула, застенчиво оглядываясь. Он никогда, внезапно осознал Джед, никогда у меня не бывал. Ему пришлось даже предложить отцу снять пальто. Тот еле выдавил из себя улыбку, с видом человека, который силится показать, что отважно переносит ампутацию. Джед собрался было открыть шампанское, но у него дрожали руки, и он едва не уронил бутылку, вынимая ее из морозилки; с него градом лил пот. Отец по-прежнему улыбался застывшей улыбкой. Он был энергичным, а порой и строгим руководителем компании с пятьюдесятью служащими, нанимал и увольнял подчиненных, заключал контракты на сотни, если не на миллионы евро. Но близость смерти пробуждает смирение, и сегодня вечером он прежде всего хотел, чтобы все прошло как можно лучше, а главное – надеялся ничего не испортить, судя по всему, это стало отныне его единственным желанием в подлунном мире. Джеду удалось наконец откупорить шампанское, и он немного расслабился.

– Наслышан о твоих успехах, – сказал отец, поднимая бокал. – Выпьем за твой успех.

Мы на верном пути, тут же подумал Джед, чем не повод для дружеской беседы, и он пустился в рассказы о своих картинах, о работе, начатой уже лет десять назад, о своем стремлении изобразить посредством живописи разнообразные винтики и шестеренки, от которых зависит функционирование общества. Регулярно подливая в бокалы сначала шампанского, потом вина, Джед легко и непринужденно проболтал почти час, пока они управлялись с закусками, купленными накануне навынос в гастрономической лавочке. И лишь на следующий день он поймал себя на мысли, что ничего подобного никому никогда раньше не говорил. Отец слушал внимательно, время от времени задавая вопросы, у него было по-детски удивленное и заинтересованное выражение лица, в общем, все шло отлично вплоть до самого сыра, когда вдохновение Джеда иссякло и отец, словно поддавшись силе тяжести, снова впал в болезненное уныние. Но ужин все-таки взбодрил его, и он проронил вполголоса, даже не расстроенно, а скорее недоверчиво покачав головой: «Охренеть… искусственный анус…»

– Знаешь, – начал он, и по его интонации было понятно, что он слегка опьянел, – в каком-то смысле я даже рад, что твоя мать не дожила до этого. Уж такая она была вся рафинированная, элегантная… Физического распада она бы не вынесла.

Джед замер. Вот оно, подумал он. Вот оно, приехали, – по истечении стольких лет отец наконец заговорит. Но тот уловил, как изменилось его лицо. – Я не собираюсь прямо сейчас тебе сообщать, почему твоя мать покончила с собой! – громко и рассерженно произнес он, четко выговаривая каждое слово. – Не собираюсь, потому что сам ничего не знаю! – И он тут же успокоился, как-то съежился даже.

Джед был весь в поту. Или просто в квартире стало слишком жарко, отопление совсем забастовало, его невозможно было отрегулировать, и он всякий раз боялся, что нагреватель опять сломается, но теперь-то он разбогател и сможет переехать, ведь так и поступают люди, когда у них заводятся деньги, пытаясь улучшить бытовые условия, только куда, собственно, переезжать? У Джеда не было никаких ярко выраженных жилищных предпочтений. Нет, лучше уж он останется тут, разве что пора бы уже взяться за ремонт или хотя бы сменить нагреватель. Он встал и рискнул подвигать туда-сюда регулятор. Отец что-то бормотал, сонно покачивая головой. Джед вернулся к нему. Надо бы взять его за руки, приобнять или что-нибудь еще в этом роде, да, но как? Он никогда этого не делал.

– Искусственный анус, – снова пробормотал тот мечтательным голосом. – Я знал, что она была недовольна нашей жизнью но неужели это уважительная причина для самоубийства? Я тоже был недоволен жизнью и, признаюсь тебе, не ожидал, что, будучи архитектором, ограничусь строительством дурацких курортных комплексов для дебильных туристов под надзором нечистых на руку и до ужаса пошлых промоутеров; ну что тут скажешь, работа есть работа… Может, она просто не любила жизнь, и все тут. Больше всего меня потряс рассказ соседки, которая случайно с ней столкнулась прямо перед этим. Она возвращалась с покупками, возможно, именно тогда она купила яд, – мы так, кстати, и не узнали, как ей это удалось. Так вот, соседка сказала, что она выглядела счастливой, невероятно радостной и счастливой. У нее был вид, уточнила она, человека, который собирается в отпуск. Она отравилась цианистым калием и, судя по всему, умерла мгновенно; я совершенно уверен, что она не мучилась.

Он замолчал, и молчание длилось так долго, что Джед чуть в обморок не упал. Ему уже чудились бескрайние луга, травка, трепещущая на легком ветерке, и свет вечной весны. Он очнулся внезапно, отец все так же качал головой и что-то бормотал, продолжая нелегкий внутренний спор с самим собой. Джед замешкался – в его планы входил еще десерт: в холодильнике дожидались своей очереди политые шоколадом профитроли. Вынуть их? Или, наоборот, постараться разузнать наконец о самоубийстве матери? Он-то, в сущности, почти не помнил ее. А отцу пришлось все это пережить. Он решил повременить немного с профитролями.

– У меня никогда не было других женщин – сказал отец бесцветным голосом. – Ни одной, никогда. Я даже желания такого не испытывал. – И он снова затряс головой, забормотал.

Джед все-таки отважился достать профитроли. Отец изумленно взглянул на них, словно на совершенно неведомый объект, встречу с которым ничто в его жизни не предвещало. Он взял один профит-роль и покрутил в пальцах, всматриваясь в него так же пытливо, как если бы это была собачья какашка; но в итоге все-таки положил его в рот.

Затем последовали две-три минуты безмолвного исступления, когда они оба хватали один за другим профитроли прямо из декоративной коробки от кондитера и яростно, не нарушая молчания, тут же сжирали их. Когда это безумие улеглось, Джед предложил выпить кофе. Отец сразу согласился.

– Я бы выкурил сигаретку… – сказал он. – У тебя найдется?

– Я не курю. – Джед вскочил. – Давай я сбегаю. На площади Италии допоздна открыт бар, где продают сигареты. И вообще… – Он посмотрел на часы, с удивлением обнаружив, что всего восемь.

– Думаешь, они работают в Рождество?

– Попытка не пытка.

Джед надел пальто. Когда он вышел, резкий порыв ветра хлестнул его по щекам; в ледяном воздухе кружились снежинки, было, наверное, градусов десять мороза. Бар на площади Италии как раз закрывался. Хозяин, недовольно ворча, вернулся за прилавок.

– Что вам?

– Сигареты.

– Какие?

– Не знаю. Хорошие.

Тот бросил на него измученный взгляд.

– «Данхилл»! «Данхилл» и «Житан»! И зажигалку!

Отец сидел в той же позе, съежившись на стуле, и даже не пошевелился, когда открылась дверь. Но все-таки вытянул сигарету из пачки «Житан», с любопытством посмотрел на нее и зажег.

– Я двадцать лет не курил… – заметил он. – А теперь – какая разница? – Он несколько раз затянулся. – Крепкие, – сказал он. – Хорошо. В юности мы все курили. На рабочих совещаниях, в кафе, бесконечно спорили и курили. Странно, как все меняется…

Он отпил коньяку, который сын поставил перед ним, и снова умолк. В тишине Джед слышал яростное завывание ветра. Он взглянул в окно: густой водоворот снежинок превратился в настоящую метель.

– Мне кажется, я всю жизнь мечтал стать архитектором, – заговорил отец. – В детстве я увлекался животными, как, наверное, все дети, и на дежурные вопросы взрослых отвечал, что хочу стать ветеринаром, когда вырасту, но меня тогда уже привлекала архитектура. В десять лет, помню, я попробовал построить гнездо для ласточек, которые проводили лето в сарае. Я вычитал в энциклопедии, что они вьют гнезда, скрепляя их землей и слюной, и целыми днями трудился над ним не покладая рук… – Его голос дрогнул, он снова запнулся, и Джед обеспокоенно взглянул на него; глотнув коньяку, отец продолжал: – Но они так и не захотели селиться в моем гнезде, так и не захотели. Они вообще перестали гнездиться в сарае… – И старик вдруг заплакал, слезы текли по его лицу, и это было ужасно.