Карта любви
Шрифт:
— Ох, пан Жалекачский! Не солгал сей пан! Здесь подпись генерала Колыски!
Дракон надолго отвесил челюсть и с великим трудом вернул ее на место:
— Генерал Колыска?! Да это же мой старинный знакомец! Сподвижник самого Косцюшки [50] ! Вы, сударь, человек Колыски?
— Осмелюсь представиться — специальный курьер генерала, поручик Вацлав Ржевусский к вашим услугам, панове!
Он картинно склонил голову, обмотанную какой-то белой тряпкою, перехваченной на лбу черным ободком с ненавистной Юлии трехцветной кокардой, щелкнул каблуками, отчего мягкие складки его одеяния заколыхались, словно дамское платье в танце… И тут Юлия разозлилась на себя донельзя, ибо, заглядевшись на сего своеобычного визитера, она упустила время для бегства: пан Жалекачский вновь повлек всю честную компанию к столу. Путь
50
Тадеуш Косцюшко — предводитель национального польского восстания в конце XVIII в.
11
ПАРИЖСКИЙ БЕДУИН
При страсти к забавам и весьма своеобразно понимаемому гостеприимству паны шляхтичи очень мало заботились об удобствах для своих гостей. Плясуны и питухи валились после пира где попало, иным приходилось ночевать на дворе (по летнему времени), а зимой расползаться по ближайшим корчмам, погребкам, подвалам, спать в помещениях для прислуги, под лестницами, рядом с собаками — словом, где свалит с ног последняя усталость. Даже для женщин не было пристойных помещений. Сие считалось общеизвестным и само собой разумеющимся, и потому, когда пани Жалекачская вчера самолично проводила Юлию в нормальную постель (предварительно согнав с нее какую-то свою родственницу) и распорядилась подать две чистые простыни, это можно было считать верхом везения. Юлия, у которой после нескольких глотков вина (пришлось-таки хлебнуть, пан дракон пристал как банный лист!) смертельно разболелась голова, едва нашла в себе силы поблагодарить пани Катажину, недоумевая, откуда такая заботливость. Неужто хотела удалить Юлию подальше от черных, жгучих глаз привлекательного гостя, который сумел завладеть вниманием всей компании? Он был подобен неведомой красивой птице, залетевшей в обшарпанный курятник, а потому неудивительно, что и Юлия на него частенько поглядывала — причем с чувствами, весьма смешанными. Конечно, приятно было слышать столь прекрасную французскую речь; вдобавок пан Ржевусский довольно мило пел новейшие романсы к несказанному восторгу хозяйки… Однако, когда он завел вместе с хором пьяных гостей «Ще Польска не сгинела!», настроение у Юлии начисто испортилось. Ведь пан Жалекачский и его компания, которым вдруг разохотилось побеседовать на темы высокой политики, навели гостя на разговор о положении дел на фронтах, и тот, со знанием предмета, подробно поведал, что в самой Варшаве под ружьем до четырех тысяч человек национальной гвардии, место генерала Хлопницкого во главе армии занял князь Радзивилл, а к Пултуску и Сероцку выдвинуты две дивизии, чтобы противостоять главным силам русской армии, которая несколькими колоннами проникла между Бугом и Наревом. Впрочем, Дибич Забалканский, командующий русских, не обратил должного внимания на обеспечение войск продовольствием, и это отозвалось немалыми затруднениями.
— Русские — все быдло и… и быдло, — мрачно изрек пан Жалекачский, набычась и обводя всех взглядом налитых кровью глаз.
«Грязная свинья!» — уже готово было слететь с языка Юлии, однако она успела подхватить за самый кончик хвостика это безусловно правдивое, однако же смертельно для нее опасное выражение и приберечь его до лучших времен: невозможно даже и вообразить, что сделала бы с ней орда этих дикарей, узнав, что она — русская, даже только заподозрив сие!
Однако в компании нашелся все же человек, осмелившийся возразить хозяину.
— Отчего же это все? — весело поинтересовался Ржевусский, играючи нарезая огромный ломоть поросятины на крошечные, почти неразличимые взором кусочки и изящно отправляя их в рот. — Есть и среди них замечательные люди. Скажем, Винцент Грушевский, Теодор Гоголевский…
— Полно брехать! — перебил чей-то расползшийся голос. — Это польские фамилии!
— Совершенно верно. — Ржевусский отвесил в ту сторону легкий поклон. — Однако подлинно эти люди зовутся Василием Волковым и Федором Кучеровым. Я мог бы назвать еще многих перебежчиков из русской армии, которые оказали нашему делу истинную подмогу. Их вдохновляет лозунг, предложенный Лелевелем: «За вашу и нашу свободу!»
«Предатели!» — с негодованием подумала Юлия, с такой ненавистью вонзая нож в поросятину, что из-под лезвия во все стороны полетели брызги нежного мяса, и тут же почувствовала, что глаза Ржевусского устремлены на нее.
— Однако же вы, безусловно, правы, мсье Жалекачский, — приятным голосом проговорил он. — Русских надо всегда держать в ежовых рукавицах, без палки и плети к ним нельзя и подойти. Не зря же генерал
Аракчеев, ближайший человек императора Николая, предложил всю Россию превратить в военные поселения — только так можно справиться с русской ленью и расхлябанностью. Однако дивный вкус этого мяса, — он воздел на вилку крошечный кусочек, — напомнил мне очаровательную историю, связанную с этими военными поселениями. Ее рассказал мне Леон Сапега [51] .51
Один из деятелей польской эмиграции, с воодушевлением принявший антирусское восстание.
— Виват Сапега! — закричали утомленные беседами паны-братья и сноровисто опрокинули в пересохшие глотки по кубку, прежде чем Ржевусский успел прожевать свой кусочек.
— Генерал, прибывший из Петербурга с инспекцией, обходил жилища поселенцев. Для того чтобы показать ему зажиточность людей, в каждой избе велено было накрыть стол для обеда и поставить жареного поросенка. Адъютант генерала, подозревая, что один и тот же поросенок фигурирует на всех столах, незаметно отрезал у него хвост. И действительно, в следующих избах поросенок был уже без хвоста.
Шляхта в восторге легла головами в груды обглоданных костей и липкие лужи вина. Хохотали, задыхались, смачивали луженые глотки новыми квартами и гарнцами — и опять хохотали. Ржевусский мигом стал всеобщим любимцем, только Юлия глядела на него с ненавистью. Как и всякий истинно русский человек, она не оставляла ни одной нации право насмехаться над своим народом, однако в кругу соотечественников всегда готова была сделать это сама. Но чтоб грязная шляхта да сей закутанный в женские тряпки турок — не турок, француз — не француз, поляк — не поляк?!
«Ничего, — мрачно подумала она, от всего сердца желая сейчас оказаться пророчицей. — Варшаву все равно возьмут».
— Кстати, об Аракчееве, — лукаво произнес Ржевусский, и Юлия вновь перехватила его пристальный взгляд. — Сей достойный вельможа славен своей жестокостью и вспыльчивостью. Однажды, когда он одевался для доклада государю и был крайне озабочен, слуга доложил о болезни его любимой лошади. Не расслышав и занятый другими мыслями, Аракчеев по привычке ответил коротко: «Тысяча палок — и в Сибирь!» Бедная лошадь получила тысячу палок, но прежде чем ее отправили в Сибирь, дело разъяснилось. А сколько людей пало жертвой минутной рассеянности тирана!
Последних глубокомысленных слов его никто уже не слышал. Хохот, покрывший все звуки, вполне заслуживал названия гомерического, но Юлия, как ни была возмущена и уязвлена, даже шевельнуться не могла, пригвожденная к месту откровенно насмешливым взглядом Ржевусского.
«Господи, да он же понял! — ошпарила ее внезапная догадка. — Он же нарочно говорит все эти гадости о русских, потому что знает, что я — тоже русская! Но откуда, каким образом? Разве мы виделись прежде? Нет, едва ли! Да какая разница?! Главное, что он знает, что может выдать!..»
Сердце ее перестало биться, ибо Ржевусский приподнялся, как бы желая что-то сказать во всеуслышание, и тут чья-то рука вцепилась в руку Юлии. От неожиданности она слабо пискнула и едва не умерла на месте, увидев склонившееся к ней опухшее лицо пани Жалекачской, на коем смешались белила, румяна и синева под глазами. Это лицо, как пресловутое трехцветное знамя, бросало вызов могуществу времени, и Юлия, невзирая на остроту момента, с трудом могла спрятать улыбку.
— Что-то вид у вас, паненка, усталый! — Басистый шепот пани Катажины звучал как приказ, но отнюдь не сочувствие. — Не пора ли вам в постель? Марыля! А ну, проводи гостью в свою комнату, да смотри, чтоб ее никто не беспокоил!
Худосочная, пьяненькая Марыля с неожиданной силой повлекла Юлию за собой, и та подчинилась, не зная, опасаться ли новой западни или радоваться внезапному спасению. С порога она, обернувшись, перехватила разочарованный взор дракона: законная добыча ускользала! Впрочем, если прибегнуть к эвфемизмам, слишком уж il cultive volontiers la vigne du Seigneur! [52] — сиречь, напился вдрабадан, чтобы чего-то суметь осуществить, а не только возжелать.
Глядел на Юлию и Ржевусский, но что сверкало в глубине его черных глаз: досада или насмешка, — понять было невозможно. Да и не к чему ей это! Главное — спать!
52
Он охотно возделывает виноградник Господний ( фр.).