Карта любви

Она захлебнулась рыданиями, и это дало Юлии мгновенную передышку. Впрочем, и самого мгновения достало, чтобы придумать, как можно спасти Ржевусского и обратить ярость пани Жалекачской ему во спасение! Да и себе, если на то пошло!

У нее всегда слезы были близко, а уж теперь, когда всю ее так и трясло от страха, не стоило ни малейшего труда заставить их хлынуть по лицу с той же обильностью, как у пани Катажины.

— Да как у вас только язык поворачивается меня винить?! — прорыдала Юлия. — Да он ко мне и не прикоснулся и пальцем не тронул!

— На-ка, не тронул! — изумленно разомкнула синие, не накрашенные губы пани Жалекачская. — А чего ж ты орала как резаная, всех переполошила?

«Вот именно. Чего ж я орала, коли так?» — всерьез задумалась Юлия — но опять только на миг:

— Оттого, что он хотел меня избить, когда я сказала, что краше вас!

Пани Катажина открыла и закрыла рот; глаза ее в морщинистых веках, лишенные ресниц, изумленно выкатились.

Плохо пришлось бы Юлии, если бы сия высокородная дама стояла поблизости от зеркала! Но, на счастье, ничего подобного рядом не оказалось, а когда последний раз гляделась в волшебное стекло пани Катажина — неведомо. Да и какая разница?! Все равно она видела не себя нынешнюю, а очаровательную резвушку с гладким, словно ягодка, личиком и свежими прелестями, сводившими с ума всех панов без разбору, какой она была, возможно, лет двадцать, а то и тридцать назад!

— Ты краше меня? Ну, знаешь… — Пани высокомерно повела плечами. — Об этом должны судить мужчины. Им виднее!

— Вот он и судил! — заливаясь вполне натуральными слезами отчаяния и страха, выкрикнула Юлия, ослабев от радости, когда поняла, что пани Катажина принимает их за слезы оскорбленного самолюбия. — Он сказал, что не видел дамы прекраснее вас, что одно лишь почтение к приютившему его дому удержало его, чтобы не проникнуть ночью в ваши покои и не молить о любви. Он мечтал затащить вас в свою ванну, да я оказалась там прежде. Клянусь, невзначай! Да видели бы вы, как меч его, на вас нацеленный, опал рядом со мною!

Пани Жалекачская едва не подавилась, а Юлия будто с ледяной, накатанной горки неслась:

— Он говорил, что вы — хастани, а это лучшая из женщин. Самая красивая и желанная для соития. Поступь ее соразмерна, лоно благоуханно, нрав приветлив, а на животе… на животе три складки, которые сводят с ума мужчин!

Одному Богу ведомо, откуда, из каких бездн воображения вывалились эти три складки, но свое дело они сделали: взор пани Катажины алчно запылал, и стало ясно — чтобы заполучить любовника, который называет ее такими словами, она готова на все!

Оставалось только придумать, как это — все…

— Идите во двор! — лихорадочно шептала Юлия. — Умоляйте мужа, он вас послушает!

— Он? Да он на меня и не взглянет, пока не натешится! — фыркнула пани Катажина. — Его сейчас только гром небесный остановит.

Обе глянули в окно и ахнули враз, увидав, что Ржевусский полулежит на камнях, ксендз приткнул ему к разбитым в кровь губам серебряный крест, а палач стоит, играючи помахивая топором, и даже заскорузлая деревянная колода мясника торчит посреди двора. Ой, мясника ли? Не от крови ли человеческой побурела колода сия?..

— Ох, Пресвятая Дева Мария! — Пани Катажина сложила руки и моляще взглянула на Юлию, то ли перепутав ее с Пресвятой Девой, то ли рассудив, что до неба слишком далеко, а эта скаженная близко. — Да придумай же ты что-нибудь! Его ведь сейчас убьют!

Юлия с досады прикусила губу — во рту солоно сделалось — да и вскрикнула не то от боли, не то от внезапного озарения:

— Бегите скорее во двор и кричите, что в голову взбредет, только бы пан Жалекачский на вас взглянул («Может, взглянув, он тут же помрет со страху — тем дело и кончится!» — прошмыгнула лукавая мыслишка), — и Юлия с трудом сдержала неуместный, истерический смешок. — А как поймете, что он вас слушает, скажите, что я украла ключи от подвала и побежала туда искать ваши сокровища.

— Да подвал и так открыт. И какие у нас сокровища?! — простонала пани Катажина. — Разве что бочки вина полны, да и то прокисшее.

— Вы что, не знаете про Завишу Черного, который все свое золото переплавил в лебедя с лодочкой и пустил плавать по подземному озеру, нагрузив лодку драгоценными каменьями?! — возмутилась Юлия.

— Ничего такого не слышала, да ведь это сказки! — отмахнулась пани Катажина. — Никто в них не поверит. Или… не сказки? — спросила она с робкой надеждою, и слезы высохли на ее раскисших щеках от внезапно проснувшейся жадности.

Похоже, она была еще глупее, чем думала Юлия, а коли так, пан Жалекачский тоже клюнет, не может не клюнуть на эту приманку.

— Чепуха! Полнейшая! — воздела руки Юлия. — Это просто для того, чтобы спасти Ржевусского. Смотрите! — закричала она панически. — Смотрите! Его уже волокут к плахе! Если вы промедлите… если еще мгновение…

Ее трясло как в лихорадке, потому что, кажется, алчность и глупость превозмогли в Жалекачской все прочие чувства, даже похотливость. Несказанная красота Ржевусского явно померкла в блеске воображаемых сокровищ, и Юлия всерьез испугалась, что загубила все дело своими россказнями. Она в ярости вонзила ногти в ладони — и снова боль пришла на помощь.

— Господи, какой мог быть любовник!.. — прошептала она как бы в забытьи. — Видели бы вы его… его… — мучительно подбирая словечки поизящнее, она развела руки, словно рыбак, выхваляющий сорвавшуюся с крючка рыбу, и древнее обозначение мужского орудия послушно выскочило из глубин памяти: — У него вот такой уд! Ну… ну вот такой, — Юлия слегка сузила ладони, поглядела на обозначаемое расстояние с сомнением и еще немножко его уменьшила: — Ну вот такой, точно!

Подняла честные глаза на пани Жалекачскую, но той и след простыл: только дробно громыхала лестница, ведущая во двор, куда сломя голову неслась возлюбленная Катажина в предвкушении грядущих блаженств.

Она была женщина простая, и простые наглядные средства действовали на нее лучше всего — тут уж Юлия не промахнулась!

* * *

Теперь о судьбе Ржевусского можно было не беспокоиться. Следовало подумать о своей. Она глянула в окно: замковые ворота заперты. Подбежала к другому, выходившему на противоположную сторону: флигеля лепятся один к другому, вокруг них вьется народ, да и грязные корчмы не пустуют — здесь незаметно не прошмыгнешь, всякий счастлив будет схватить за руку и возвратить беглянку господину, чая за это награды.

Что тогда сделает дракон? Убьет сразу? Изнасилует, а потом запрет в одном из покоев замка для услаждения своего и своих приятелей? Заставит лазить на дерево и кричать «ку-ку», а сам будет стрелять снизу мелкой дробью? Да мало ли какую придурь измыслит безнаказанный шляхтич, подобно тому Потоцкому, о котором рассказывала Ванда?!

Она выбежала из комнаты и, споткнувшись о ступеньку, которая была совершенно не к месту посреди площадки винтовой деревянной лестницы, наступила на подол своего нового платья — да так и замерла, осененная внезапной догадкой.