Картахена

Лицедей, актеришка! Я вдруг поняла, как могла бы убить Ли Сопру. Он должен умереть от удушья, как умер мой брат.

– Я обыскала вашу комнату. Там была записка, которой вы, вероятно, выманили Аверичи на поляну, а потом убили. Вы положили ее в учебник для покера, помните?

– В учебник для покера? Боже упаси.

Теперь он стоял спиной к солнцу, и я с трудом различала выражение его глаз. Я вдруг поняла, что ни разу не стояла с ним вот так, лицом к лицу. Лицо его блестело, как будто он вспотел от страха, но я знала, что он не боится. Он выглядел озадаченным, не более того.

– Я должна понять, что произошло, прежде чем вынести вам приговор. Вы взяли записку у мертвеца, верно? Тогда почему вы ее не уничтожили? Ведь это прямая улика.

– Я ответил бы на все твои вопросы, если бы понимал, о чем речь. Никакой записки в учебнике для покера у меня не было. Ты можешь мне ее показать?

– Она у комиссара полиции. Я сдала ее следствию, как положено.

– И что же сказал комиссар? – Он впервые посмотрел на меня с любопытством.

– Сказал, что она создает вам алиби. Он считает, что вас тоже хотели убить в тот вечер, но вас спасло то, что вы не пришли. Хотя я думаю, что вы пришли, даже прибежали. Но пока у меня есть сомнение, я не могу вас убить.

– И ты хочешь, чтобы я разрешил твои сомнения? – Он тихо засмеялся.

Почему он не боится? Его руки свободно висят вдоль тела, в левой руке купальные шорты в пластиковом пакете. Он должен хоть немного нервничать. Если он ни в чем не виноват, то должен нервничать еще больше.

– Если записку подсунули вам под дверь, то вывод один: за вами кто-то охотится. Просто расскажите мне правду. Я готова вам поверить, клянусь своей матерью.

– Стоит ли собирать здесь всю твою семью? – Он зевнул и повернулся ко мне спиной.

– От моей семьи не так уж много осталось.

Отсюда тело капитана будет лететь вниз несколько десятков метров, пока не ударится вон о тот выступ, думала я. Потом оно упадет прямо между камнями цвета нефти, выступающими из воды. Он потеряет сознание от страха еще до того, как ударится о кипящую воду прибоя, и не услышит всплеска, не услышит голосов взметнувшихся птиц, ничего не услышит. Пока я об этом думала, мои руки расправили одну смятую бахилу, а вторую снова сунули в карман. Осталось надеть ее на маленькую голову, похожую на кокосовый орех, и быстро затянуть резинку со стороны затылка.

– Посмотри на это море, Петра. – Он сказал это таким тоном, как будто мы пришли на обрыв полюбоваться закатом. – Я провел в нем всю свою жизнь, а теперь меня выбросило на берег, как кусок корабельной обшивки. Я видел северные города, старые укрепления викингов и льды, много льда. Сотни километров льда, темно-синее сияние льда. Ты видела такой лед?

– Я никогда не видела такого льда.

Некоторое время мы стояли молча. Может ли быть, что вся моя конструкция держится на нескольких щепках, будто муравейник, и теперь она рухнула? Почему он не боится того, кто за ним охотится? Если полицейский прав и он получил приглашение на поляну, то его скоро убьют. Или я сама его убью.

Ли Сопра вскрикнет и попробует содрать бахилу с головы, но я буду держать резинку крепко, а его руки будут скользить по мокрому пластику, тогда он извернется и двинет меня ногой в живот, я упаду на спину, но резинку буду держать крепко, очень крепко, и капитану придется упасть вместе со мной. Он вцепится мне в шею своими жилистыми руками, я увижу его залепленный пластиком рот, безумные глаза, раздутые ноздри, но я буду держать резинку крепко, и его хватка ослабнет, глаза закроются, губы сомкнутся. Потом я сниму бахилу с его головы, потрогаю вену на его шее и столкну тело в воду.

Вот как все будет.

Садовник

С тех пор, как я взял себе Зампу – или он взял меня себе? – в тайном убежище стало веселее, хотя и пахнет после дождя мокрой овчиной. Вежливый пес явился однажды к завтраку, когда я сидел на поляне с куском пекорино на тарелке, подал мне лапу, получил кусок сыра, свернулся у моих ног и стал Зампой.

Местный сторож живет с тремя собаками, один пес – смоляной, на трех длинноватых ногах – пришел сюда сам и сидел у ворот, пока его не взяли, двое других, странные, будто камелопарды, прибились на морском берегу. Ко мне тоже приходят окрестные псы с тех пор, как я завел себе убежище, по утрам они тычутся в мою дверь и постанывают, учуяв кофе с бисквитами, но Зампа уже занял хозяйскую кошму и не обращает на них внимания. Бисквиты приносит Петра, маленькая деловитая Петра, доводящая меня до бешенства своей привычкой смотреть прямо в глаза.

Уже лет семь-восемь, как я стал замечать эту новую девчоночью породу: тоненькие, страшно самоуверенные, чуть выше полутора метров и быстрые, как ртуть. Они совершенно бездарны, зато умеют улыбаться не разжимая рта, не пудрятся, ничего не боятся и считают себя солью земли, чем бы ни занимались – подавали вино в кабаке или читали доклады на слете финансистов. Они созревают молниеносно, как бамбуковые ростки. Быстрота за счет полого нутра. Если я не путаю, это Плиний писал о том, что деревья растут с различной скоростью: «Некоторые деревья по природе растут медленно и отличаются долговечностью. Те же, которые быстро гибнут, быстро и растут, как, например, гранатовые деревья, груша или мирт».

Паола была высокой, полногрудой, красила глаза под актрису немого кино, смеялась как лошадь и ничего не боялась, кроме запертых помещений. Это ей не помогло, она погибла в двадцать девять лет, взорвалась, как синяя цветоносная стрелка гиацинта, изведя весь свой жизненный запас, накопленный в луковице.

Теперь, когда я знаю, что случилось с моей девушкой, весна девяносто девятого, скрутившаяся в тугой болезненный узел, стала понемногу ослабевать. Паола перестала быть беспощадной сукой, о которой я писал книгу, захлебываясь от злости и вожделения. Ненависть – это способ утешиться, оттого что в ней есть горячая привычность и уютный резон. У ненависти много красок, в отличие от любви. Теперь я вижу Паолу иначе, и книга, которую я написал о ней, никуда не годится.

Я помню тот день весь, снизу доверху, я разглядывал его многократно, как индейское лоскутное одеяло, где каждый кусок засаленного хлопка означает что-то понятное лишь хозяйке дома. Мы проснулись в душной палатке, застегнутой на все молнии, заварили цыганский кофе на примусе и долго пили его, постелив циновку на мокром песке. Утром кобальтовые тучи потемнели, набухли и пролились коротким дождем, вода в лагуне поднялась шапкой грязной пены, и я решил, что день будет пропащим. Паола покачала головой, понюхала воздух, сказала, что солнце выйдет через полчаса, и оно вышло ровно в десять.

Потом мы поднялись на холм, забрались на территорию отеля, я оставил ее возле часовни, куда она вошла, чтобы разглядеть фреску с двумя апостолами, стоящими на коленях. Оставил и отправился в деревню за вином. Еще в лавке, расплачиваясь за бутылку соаве, я услышал на улице завывание и медный звон, а выйдя, должен был посторониться, прижавшись к стене: вверх по улице с трудом пробиралась пожарная машина, судя по надписи на цистерне, ее прислали из соседней деревни. Добровольцы Вьетри — было выведено там большими буквами, черным по желтому.