Картахена
Шрифт:
Нужно было вставать и идти туда, где желтели полицейские ленты. Одна машина уже отъехала, но вторая стояла на месте, оттуда слышался механический голос рации. У первого павильона толпился народ, было видно, как жестяные столы для разделки выносят на улицу. Торговать все равно придется. Смоют кровь, поливая из шланга, как делают с рыбьей кровью и чешуей каждый вечер, потом вынесут тело, наведут порядок и будут торговать.
Что она сказала? В соли. В корыте с солью на рыбном рынке. На какое-то мгновение я показалась себе ужасно старой и больной, но это мгновение было тут же сметено неведомым прежде бешенством, меня как будто залило плотным, тяжелым, невыносимым жаром с ног до головы. Наказать того, кто это сделал.
Я слезла с парапета, взяла туфли в руки и пошла к брату.
Проснувшись от грохота лифта над головой, я села на мешке с бельем, задохнулась и снова легла. В подвале было темно, горели только лампочки стиральных машин: сначала мне показалось, что я лежу на траве и смотрю в звездное небо. Потом я различила светлую щель под дверью подвала и стеклянное окошко сушилки, а потом медленно проявились звуки: хлопанье дверей на кухне, которая была прямо надо мной, невнятные голоса, ровное гудение горячей воды в трубах.
В голове у меня звенело, словно стая шершней хотела вылететь наружу: этот Richard оказался изрядной отравой, а может, я просто не переношу крепкого. Первый раз в жизни я напилась в колледже, а второй вот теперь. Не такая уж яркая у меня жизнь.
Выбравшись из прачечной, я посмотрела на часы и пошла к повару, чтобы привести себя в порядок. В таком виде в сестринской лучше не показываться. Платье у меня измялось, волосы свалялись, зрачки расширились, а лицо горело, как будто мне надавали пощечин.
Добравшись до столовой, я получила чашку кофе, а потом и Пулия вышла из комнаты повара, поправляя волосы и улыбаясь мне со значением. Я промолчала, разумеется. В «Бриатико» не принято задавать вопросы, надо ждать, пока тебе расскажут. Наш повар не слишком молод, зато у него красные волосы, которые он подвязывает надо лбом поварской косынкой, будто банданой, и красные усы, они у него лежат над верхней губой, будто моток ржавой проволоки. Я люблю смотреть, как он работает, швыряет блинчики на раскаленный чугун или, мелко дрожа кистью, взбивает венчиком подливку. Это при том, что еду я вообще не люблю.
А вот Пулия любит поесть, этого у нее не отнять. Она взяла тарелку с брушеттами и сыром, оставшимися от ужина, и села к моему столу, поджав губы:
– Ну и вид у тебя, детка. Я понимаю, что ты переживаешь, у меня тоже был нервный срыв, но надо же и меру знать. Свалиться пьяной в два часа дня, в самый разгар работы! Мне пришлось самой принимать твоих пациентов в хамаме. А на дверях прачечной я повесила табличку ремонт, чтобы тебя никто там не обнаружил. Больше так не делай, а то уволят без рекомендаций, и делу конец.
– Прости. – Я взяла у нее с тарелки кусок сыра. – Спасибо, что прикрыла меня. Полиция что-то говорила о капитане? Они подозревают самоубийство?
– Откуда мне знать? – Пулия махнула рукой. – Ты думаешь, комиссар написал мне утренний рапорт? Они забрали тело, побродили с важным видом по отелю, велели управляющему приехать в участок и убрались восвояси.
– Они-то убрались, – повар вышел из своей комнаты, повязывая фартук, – зато теперь понаедут стряпчие, начнут разбираться с правами, а что с нами будет, известно только святому Андрею. И то сказать, в отеле настоящий бардак: хозяина пристрелили, капитан оказался синьором Диакопи и свалился с откоса. Уволят нас завтра всех к чертям собачьим.
– Капитан оказался кем? – Я взяла один перец из миски, и он обжег мне горло.
– Сыном старухи Стефании, а то кем же. – Повар посмотрел на меня с удивлением. – Ты что же, все на свете проспала? Комиссар так прямо об этом и сказал. Нашли, мол, документы погибшего синьора
Диакопи, тех, кто его знал, просят остаться и поговорить с полицией. В особенности тех, кто может знать причину его поступка.– Господи ты боже мой!
– Господь, без сомнения, знает причину его поступка, – усмехнулся повар. – Но капитан-то каков. Жил тут под прикрытием, будто секретный агент. Небось и про пальцы свои отмороженные наврал, но теперь уж все равно. В морге он весь целиком отмерзнет.
– Кто же его убил? – Я только теперь смогла поднять на него глаза.
– Да ты еще не проснулась, – сказала Пулия и встала, чтобы поставить на стол весь кофейник целиком. – Это же несчастный случай, ясно, будто на небе писано. Капитан вечно норовил удрать на море в непогоду, да еще в такое место поганое, в каменоломню. Видать, у богов терпение лопнуло!
Я смотрела, как шевелятся ее губы, но почти ничего не понимала.
Как, должно быть, больно царапают красные проволочные усы повара, думала я, от них же следы должны оставаться по всему телу. Какие страшные ссадины были на теле капитана, лежавшего на клумбе ничком. Ли Сопра не капитан. Капитан не капитан. Кто бы он ни был, он теперь там, наверху.
Коньячная отрава еще плескалась у меня в животе, и мысли путались, так что в полдень я пошла в хамам и залезла под душ. Головная боль утихла, зато появился озноб, впору снова в постель ложиться. Пришлось отпроситься у тосканца, положить за щеку таблетку и пойти пешком в деревню: ветер дул крепкий, северный, он должен был выдуть похмелье у меня из головы. Ночью шел дождь, и гранит, которым отделана парадная лестница, казался голубоватым. Если перегнуться через перила верхней площадки и посмотреть вниз, то виден изогнутый подковой мол, а чуть левее – звонница Святой Екатерины с висящим в ней колоколом. Мама говорит, что на нем выгравирована надпись: «Живых зову. Мертвых оплакиваю. Зарницу укрощаю».
Ладно, думала я, спустившись в гавань и купив себе вина в бумажном стакане, моя месть совершилась, пусть чужими руками – или по воле Провидения – почему же мне так тошно? Потому что в отеле есть еще один убийца, вот почему. Капитан не падал со скалы и уж тем более не бросался с нее вниз. Его столкнули – так же, как это хотела сделать я. Только у меня не хватило куража. А у кого-то хватило.
Похоже, Ли Сопра умел наживать себе врагов.
В тот день, по дороге на обрыв, я встретила только одного человека, Садовника, но он не может быть убийцей. К тому же он шел от каменоломни к отелю, а не наоборот. Что он там делал, я не знаю и знать не хочу. Он ведь не пришел ко мне спросить, что делала там я. Садовник шел по другой тропе, вдоль ручья, издали я не разглядела его лица, только светлый плащ, но его походку не спутаешь ни с какой другой.
Я села на гранитный парапет, отделяющий гавань от муниципального пляжа. Вино в стакане быстро стало теплым, и пришлось выпить его залпом. Потом я подумала, что поступаю в точности, как мой брат, когда у него голова раскалывалась с похмелья. Un diavolo caccia Valtro, говорил он за завтраком, наливая в чашку вино вместо кофе.
Лодок в гавани не было, все вышли в море, только ржавый катер Пеникеллы торчал возле самого волнореза. Сколько я себя помню, старик жил на катере, чуть ли не с войны стоявшем на стапелях, у самой воды. Катер был когда-то белым, но покрылся таким слоем ржавчины и грязи, что казалось, прирос к стапелям, но старику все было нипочем, он твердил, что скоро выйдет в море, заваривал кофе на примусе и ходил за даровой рыбой к знакомым торговцам. Брат помогал ему возиться со старым железом, они сидели на корме и катали в пальцах крепкие, топорщащиеся слова: перебрать дизель, отрегулировать гребные винты, законопатить щели.