Картины из истории народа чешского. Том 2
Шрифт:
Тьма — хоть глаз выколи. В подворотне пана Кунчика жмутся человек десять лопоухих. Один то и дело поправляет шапку, другой, ошалевший, словно лис, которого выкурили из норы, хватается за нос, чтобы не чихнуть, третий трясется, пятый пыжится, выпячивает грудь, обтянутую курткой, чтобы не подумали, будто он со страху не дышит, а десятый, которого Господь Бог одарил храбрым сердцем, шутит:
— Что это, молодцы, у вас зубы со страху так клацают? Иль может, вы их точите?
— Царица Небесная, мое ремесло — топить воск, я скатаю тебе свечу длиною в два локтя. И такую толстую, как ляжки у пана приора, только сделай, чтобы все уже кончилось! Пошли мне, чтоб я жив-здоров вернулся в свою постель! С каких это пор честные подмастерья, будто дворяне, должны
С трех сторон пробирались такие же герои и, прождав около часа, соединились у ворот, святого Бенедикта. Ветер дул им в спину, и они, стараясь не шуметь, подошли к страже. Однако, когда был дан знак снять семерых караульных, пришлось семь раз их понукать. Все им было не с руки, все что-то мешало, но в конце концов, дождавшись подходящего момента, они набросились на караульных и, словно цыплят, перерезали всех. За воротами уже стояли всадники короля Вацлава. Вот так, ценой предательства, старшему королю удалось захватить город. На следующий день, а случилось это всего народа, въезжал на улицы Праги, где пред храмом его приветствовали епископ Миколаш и светящееся радостью духовенство. Люди выбегали из домов, мужчины подбрасывали вверх шапки, женщины и девицы визжали от восторга, а детвора, избегая толкучки, сидела на крышах. Король Вацлав, сопровождаемый знатью, торжественно вступил в монастырь святого Франтишка, где встретился со своей сестрою Анежкой.
В то трудное для него время Пршемысл не был готов к войне, и потому, когда мещане бросили его, могло показаться, что он отступился и даже не помышляет обороняться. Люди вздыхали, войско разбегалось, разбегались и дворяне тоже, священнослужители дружно переметнулись на сторону папы, и, казалось, лишь те, кто ясивет надеждой и у кого душа жаждет борьбы и трепещет от гордости, и прежде всего те, кто завидовал приближенным Вацлава, только те остались с Прще-мыслом. Пршемысл увлекал лишь тех мечтателей, кто был молод, лишь юношей, кому гром барабанов зажигает кровь, и юных дев, что в предвечерний час — когда сердце в огне и слова рвутся из уст — пускаются в разговоры о рыцаре, идущем в бой под звуки труб. Он привлекал их своей силой, великой силой духа и непоколебимой уверенностью, когда, казалось бы, уже и надежды нет. Можно было видеть, как молодой король, плечом к плечу с Цтибором и Ярошем, скачут на конях через селецья под Пражским градом, как на местах переходов оставляет он солдат и наводит мост, как врывается в дом вероломного епископа.
И скачет он из селенья в селенье, и собирает воинов под свое знамя. В то время подоспела (не нарушая преклонения пред Девой Пресвятой, но вместе с тем испытывая также чувства, которым не чужда душа человека, и устремляясь к отношениям любовным и нежным) пора цветущих дев. И девы, и жены спешили в сады мирские. Кто знает, какова их доля в том сиянии, что окружало молодого короля? Кто знает, какие крыла подняли ввысь его имя?
Пока Пршемысл в окрестностях города Праги собирал войско, воины, стоявшие в доме епископа Миколаша, слишком живо учуя власть Вацлава, — ибо младший король уже не в силах их обуздать и нет над ними нависшей кары, — разграбили то, что им надлежало охранять, и, подпалив дом, разбрелись по кабакам.
Услыхав о беде, Пршемысл добрался до Пражского града, повелел укреплять крепостные стены и запасать корм для коней. Король же Вацлав тем временем, согнав иглавских рудокопов и бесчисленное войско, двинулся со всей своей челядью под стены Града и стал готовить осадные машины, приказав также рыть подкопы. Он расположил войска вокруг Града так, чтобы туда не могло проскользнуть даже дитя, несущее жбан воды.
На склоне лета король Вацлав решил взять Град приступом. Три сильных отряда обложили Град и ударили с трех сторон. И мейссенцы, и солдаты из земель Австрийских, и мораване, и чешская знать, и вооруженные простолюдины в великом множестве стояли под крепостными стенами. К лагерю подъезжала повозка за повозкой. В неустанном движении, то поднимаясь, то опускаясь,
воины углубляли ров, складывали грузы, сооружали осадные механизмы и готовили себе пищу. Дым столбом и смрад, обычный для лагеря, растекались вширь и вдаль. Воины подходили к самым стенам и, запрокинув головы, надрывали глотки, выкрикивая угрозы и проклятья. Подпирали один другого плечом, звенели мечами, трубили в рога.Кто-то, широко расставив ноги, грозит кулаком, другой громко бранится, третий, припав на колено, пускает в сторону валов стрелу из своего лука.
Но с зубчатых стен слышны лишь смех, да звон, да пение. Дворяне, перегнувшись к войску и нависнув над пропастью так, что ноги болтаются в воздухе, — : развеселые, бойкие, полные безумной веры, посылают старым рыбакам воздушные поцелуи да размахивают мечами. Каждому сдается, будто рядом стоит молодой король и улыбается его шуточкам. Каждый ощущает молодого короля своей спиной, ибо Пршемысл — повсюду. Он обходит укрепление за укреплением, дом за домом и шагает простоволосый, сняв шлем. За ним следует по пятам веселая дружина. И воины говорят ему:
— Ты, король, только разреши, и мы ринемся на этих пожирателей жирного! Дай только знак, и мы изрубим их, как солому! Ведь это же коровьи пастухи, им только в навозе и копаться! Такие струсят в бокх! Ишь отъелись да отрастили морды! Упаси Боже увидать их в деле ратном! Явились сюда и с севера, и с юга, прослышав о твоей кухне.
— Видишь, как бегут? Ишь, пятки сверкают! Мы тетиву натянули, а у них уже поджилки трясутся. Пшли вон, вы, пожиратели колбасок!
— Что, струсили? Еще бы!
— Нынче, ребятушки, мы еще лежим на боку, но как только грянет труба, как только пойду я на них и эти герои с моим мечом познакомятся, увидите, какого они зададут стрекоча!
Но Цтибор, по прозванью Мудрая Голова, рассудил иначе.
— Король, — сказал он, — вели рыть колодцы в трех, а то и в десяти местах, ибо тот единственный колодец, что нам еще дает воду, иссяк. Проклятая жара! Солнце печет, и все лужи высохли!
— Я уже приказал копать в десяти местах, — отвечал король, — но Богом клянусь, нигде не блеснуло ни капли.
— Король, вели забить всех коней. К чему конница в осажденном городе?
— Нет, друг мой, я не дам забить ни одного, а буду кормить их, пока не падет осада. И ты, и я, и дворяне мои в правый час вырвемся из осады и уйдем в свободные края!
— Кэроль, ты предвидишь такой конец? Предвидишь наше поражение!
— Война есть война, у Вацлава, отца моего, земли и простора много, его конница может развернуться хоть в лугах, хоть в усадьбах.
— Горе тому, король, кто просит пощады, будучи побежденным, это хуже, чем просить ее перед боем!
Услыхав эти слова, король поднял голову, и молодое лицо его залилось гневным румянцем. Он стукнул кулаком по мечу своему, расправил плечи и ответил:
— Как понимать тебя? В словах твоих сокрыт совет? Ты предлагаешь мне сдаться на милость отца без бея? Хочешь доказать, что выгоднее предать и отступить? Ах, друг мой, быть может, я и буду разбит, но от боя бежать не стану, не брошу меча рыцарского, покуда жив!
На третий примерно день после отражения штурма подошло войско Вацлава к воротам крепости еще ближе. Солдаты продвигались вперед шаг за шагом, шли, держа щиты над головой, шли под прикрытием, сооруженным из досок и бревен.
Град камней барабанил по прикрытию, со стен летели горящие поленья, лилась кипящая смола, и брызги обжигали их лица. Но вот началась новая атака.
Смрадный дух горящего мяса, зловоние ран, запах крови стоял под стенами Града, и люди с расколотыми черепами, с разверстой грудью падали и на той и на другой стороне.
Бой длился уже десять дней. По ночам слышались удары заступов о камень, и крепостная стена сотрясалась. Это работали иглавские рудокопы.
Король и Цтибор часто сходились у стены. Цтибор, закутавшись в плащ и опустив голову, прислушивался к ударам тарана, но король, наклонясь над стеной, наблюдал за работой этих страшных разрушителей словно зачарованный.