Касатка и Кит
Шрифт:
– "Думай, Кит, просто думай. Не говори ничего. Я понимаю твои мысли. Без слов. Я как никто другой понимаю тебя"
– "Плохо мне, Касатка…"
– "Я вижу"
– "Нет. Мне плохо не потому, что у меня башка трещит"
– "Я вижу. Я знаю. Я чувствую. Тебе плохо…"
– "А говорила "всенормально"
– "Я была зла на тебя. Я тебя ревновала. А боль…, сейчас она пройдет, милый"
Касатка подвинулась ближе и протянула руку, удерживая ее над головой Кита. Боль ушла. Моментально. Словно ее и не было вовсе.
– "Касатка,
– Никакая я не целительница. Дело в другом…"
Кит хотел схватить руку Касатки, прижать ее к губам, но не смог - тело не подчинялось его желаниям. Он лежал и не мог пошевелиться. Но ему было приятно так лежать. Он мысленно целовал руку целительницы.
Хотел большего. Касатка, заметив сумасшедший блеск в глазах Кита, стыдливо опустила свои и хотела отодвинуться.
– "Нет! Не надо! Не опускай глаз! Не отводи в сторону! Я хочу видеть их! И не отодвигайся. Я хочу, чтобы ты была рядом"
– "Тебе это только кажется" - грустно улыбнулась Касатка.
– "Ты кажешься?"
Касатка не ответила.
– "Нет, ты ответь. Ты мне кажешься? Ты снишься мне?.."
– "У тебя телефон звонит"
– "Что? Какой телефон?.. Мы сейчас в мире, где нет никаких телефонов"
– "А что там есть?" - усмехнулась Касатка.
– "Ничего. И никого. Там только ты и я"
– "Ты ошибаешься. Ты это придумал. Мы с тобой в разных мирах,
Кит. Ты очень далек от меня. Гораздо дальше, чем думаешь сейчас"
Касатка встала.
– "Не уходи!.. Ну, пожалуйста…"
Касатка грустно улыбнулась и покачала головой, напомнила:
– "У тебя звонит телефон"
Касатка исчезла. А боль вернулась, и она была невыносимой.
Латышев взял трубку. Это звонил Женька.
– Привет, Никита! Тут у меня вопросик…
– Извини, Женька. Я не могу сейчас…
– Понятно.
– Нет, ты не понял. Я один. У меня голова раскалывается. Мне сейчас не до кроссвордов.
– Слышь, Никита, а давай-ка, к моему эскулапу сгоняем. Помнишь, я тебе о нем рассказывал? Прямо сейчас давай?
– Женька, я сейчас не то, что за руль, я…
– Понятно. Тогда я сейчас к нему сам заскочу и уговорю его на дом к тебе приехать. Иногда, в экстренных случаях… Ты только давай это…, потерпи. А я быстро. Жди.
– Женька! Может…
Латышев хотел остановить друга, сказать: может, не стоит? может, в другой раз? Но Женька уже повесил трубку.
Звонок в дверь раздался минут через двадцать. Латышев, у которого от тупой непрекращающейся ни на секунду боли темнело в глазах, с трудом встал и, качаясь, пошел открывать входную дверь.
Женькин эскулап оказался невысоким толстым и лысым человечком. В руках у него был дорогой кожаный кейс, который он, осмотревшись, поставил на тумбочку. Потом скинул дубленку на Женькины руки и, потерев друг о дружку пухлые маленькие ладошки, спросил:
– Где тут у вас… э-э-э, удобства?
– Латышев кивнул на дверь в ванную. Эскулап кивнул и повернулся к Женьке.
– А вы, Евгений, пока я мою
– Латышева, - напомнил Женька, - Никиту Владимировича.
– …где я буду врачевать вашего товарища, - закончил свою фразу доктор совсем не так, как подсказал Женька.
– Поставьте кресло или стул посреди комнаты. Да, окна закройте и шторы задерните. Что, жалюзи? Опустите их.
– Может, свечки зажечь?
– попытался пошутить Латышев.
– Что? Свечки?.. Бред! Я - человек традиционных наук. А не шарлатан какой-нибудь. Кресло посредине комнаты, закрытое окно и опущенные жалюзи - это все, что нужно, чтобы меня не отвлекал от сеанса шум улицы и свет фар проезжающих автомобилей. А главное, чтобы все это вас не отвлекало. А по поводу свеч и прочего магического антуража - это не для моей практики.
Тем не менее, все, что происходило потом, сильно смахивало на магический сеанс.
Латышев сидел в кресле посреди полутемной (горели только через одну лампочки по периметру потолка) комнаты. Эскулап, назвавшийся
Эдмондом Яковлевичем Шпильманом, стоял сзади; Латышев слышал, что он тяжело дышит, но что он там делает, конечно, не видел. Никита
Владимирович смотрел прямо перед собой и старался ни о чем не думать. А прямо перед ним, у двери на пуфике сидел Женька и заворожено глядел куда-то поверх Никитиной головы.
– Ну, что?
– спросил Женька одними губами.
– Чувствуешь что-нибудь?
Латышев пожал плечами.
– А я еще ничего не делаю, - ответил Эдмонд Яковлевич непонятно кому, видимо, обоим.
– Я только смотрю. Евгений, будьте добры, уберитесь отсюда к чертовой бабушке. Вы мне мешаете.
– А, ну, да. Я это…, на кухне пока покурю.
– Женька удалился.
– Сейчас я сниму спазм, - продолжил Шпильман Латышеву.
–
Постарайтесь сосредоточиться и представьте себе свою боль.
– Как это?
– Ну, представьте ее в виде куска пластилина что ли. Только не цветного и не разноцветного, а какого-нибудь нейтрального цвета.
Скажем, серого.
– А бледно-сиреневого можно?
– Почему-то Латышеву захотелось видеть свою боль именно такого цвета. Наверное, потому что он терпеть не мог бледно-сиреневый. И вообще - все оттенки сиреневого.
– Бледно-сиреневого? Можно. А вы оригинал, однако… Пусть будет сиреневого.
– Бледно-сиреневого.
– Да-да… Представили?
– Пытаюсь…
– Кусок пластилина у вас здесь.
– Шпильман легонько прикоснулся к его правому виску.
– Собственно…, и здесь тоже, - коснулся лба.
Пальцы у экстрасенса были теплые, и еще при их прикосновении
Латышев почувствовал странный какой-то щекоток. Он пытался представить бесформенный кусок пластилина бледно-сиреневого цвета в своей голове, а Шпильман в это время надсадно сопел за его спиной.
Вдруг он перестал сопеть и затаил дыхание. Потом радостно воскликнул: