Катали мы ваше солнце
Шрифт:
— А третье-то куда ж делось?.. — еле выпершил Кудыка.
— А!.. — Ухмыл насупился и махнул рукой. — Расколотили, лоботёсы… Кинули да не докинули. Целого города как не бывало… Единым махом…
Греческая лампа выпала из ослабшей Кудыкиной руки и, чудом не разбившись, повалилась набок. Перед глазами проступили горбатые оземленелые развалины мёртвого города Сволочь-на-Сволочи, тянущиеся на многие переклики чуть ли не до самой Ярилиной Дороги…
— Ты пороняй ещё тут, пороняй!.. — зверем рявкнул на него Ухмыл, мигом подбирая лампу. — Расколотишь — ключник новую не выдаст!.. Ишь, обдряб! Баба, что ли?.. Нас-то, чай, с тобой пока солнышком
Кудыка стоял и тихонько мотал головой.
— Так ить… за грехи же… — шепнул он, а вернее — губами прошевелил. Но Ухмыл понял.
— Да за какие там за грехи?.. — с досадой отвечал он. — Целить надо было точнее, вот и весь грех!.. Это волхвы уж потом смекнули объявить: за грехи, мол… И благо ещё, что смекнули. А то, брат, такая бы наверху смута заварилась — страсть да и только!..
В этот миг стукотня и лязг на лунке стихли, и раскатистый голос сотника Нажира Бранятича повелел зычно:
— На рыча-аг… Выбить клинья… го-товьсь!.. Готовы, что ли?..
Ответить ему не успели. Со стороны главного рва к извороту кто-то бежал, отчаянно подавая запретительные знаки лампой. С той самой стороны, куда Завид Хотеныч настрого запретил ходить Кудыке…
— Па-времени!..
Рабочие опустили молоты, всматриваясь.
— Вроде Чурыня…
— Похож…
— Чего это он?..
Бегущий выбрался на взлобье перед средоточной лункой, где громоздилось готовое к дальнейшей прокатке солнышко, и оказался рослым немилорожим детиной неопределённых лет.
— Розмысл наш… Лют Незнамыч… — задыхаясь, проговорил он, — просит… приостановить… прогон…
Тут, конечно, грянули возмущённые крики. Шум, отразившись от пыльных сводов, прокатился над обоими рвами.
— Да что у вас там, на участке?.. Земля трясётся?..
— Ну что ни день, то заминка!.. Вчера, сегодня… Глядишь, так и зимушка опять наверху настанет…
— Ти-ха!.. — рявкнул белобрысый Нажир Бранятич, сотник с участка Завида Хотеныча. Повернулся к Чурыне, процедил: — Если Лют Незнамыч просит, знамо дело, повременим… Только задержку спишем на вас, уразумел?
— Да понятно, что на нас… — малость отдышавшись, молвил тот. — Не на вас же…
Вокруг обоих сотников уже вовсю теснились любопытные.
— А что стряслось-то, Чурыня Пехчинич?
— Да с погрузки один бежал, — объяснил тот сквозь зубы. — Лют Незнамыч велел ров обыскать… Может, он во рву где-нибудь залёг…
— Ну и поделом дураку!.. Переедет по-мягонькому — даже и не подпрыгнет… Не по обломку, чай…
— Поделом дураку… — с тоской повторил Чурыня. — Твоими бы устами, Ухмыл, да мёд пить… Там такой, оказывается, дурак, что переезжать — себе дороже…
И вдруг, словно откликнувшись на недавние слова одного из рабочих, земля дрогнула. Оба подземных прохода лениво колебнулись, как отражение в воде. Полые недра наполнились гулким рычанием. Сверху на Кудыку пролилась струйка пыли вперемешку с мелкими камушками, и древорез приужаснулся, представив на миг всю толщу земную над нечёсанной своей головушкой.
Огромное в белёсых лишаях дырчатое ядро солнышка качнулось в лунке и вдруг с державной медлительностью двинулось, пошло самокатом по главному рву, тяжко ударяя броневой латкой о дубовые рёбра и с каждым переплёвом пути наращивая прыть.
— Сто-ой!.. — потрясая кулаками, закричал ему вслед сотник Нажир Бранятич, но голос его потонул в победном мерном грохоте.
С искажёнными лицами все смотрели в ревущий и громыхающий проём главного
рва. Чурыня подскочил к сигнальной верёвке и отчаянно задёргал её, давая знать по прогону, что светлое и тресветлое наше солнышко вырвалось на волю.Грохот становился всё слабее и слабее. Белобрысый сотник Нажир Бранятич плюнул и махнул рукой.
— Да катись оно под гору! — сказал он в сердцах. — За китов мы не ответчики!.. — Покачал головой, хмыкнул. — И надо ж ему было хвостом плеснуть!.. Вот ведь подгадал…
Розмысл второго участка Лют Незнамыч был, несомненно, человек прозорливый. За два дня работы грузчиком синеглазый красавец Докука и впрямь многое углядел и многое понял, причём первая открывшаяся ему истина заключалась в том, что разницы между жизнью и смертью никакой нету. Вот все вокруг говорят: ты, мол, живой, просто-де под землю угодил… Так это что, по-ихнему, жизнь, что ли?.. Косточки ныли, жилочки тянулись… Девки тутошние, что на раскладке, решительно Докуке не нравились: бледные какие-то все, чумазые, ухватить не за что…
Да и начальству подземному красавец древорез тоже, видать, драгоценностью не показался, поэтому поселить его решили отнюдь не в отдельной клетушке, как некоторых, а — жутко молвить! — в мужском общежитии. Докука инда обмер, услышав. Вспомнилось вдруг, что как раз за подобные дела и был сожжён дотла ясным солнышком целый город — Сволочь-на-Сволочи. [68]
Впрочем, мужское общежитие оказалось вовсе не тем, о чём он с содроганием подумал, а просто обширным подвалом, уставленным лавками для спанья и личными сундучками…
Сожжён дотла целый город
Согласно летописцу — за мужеложство горожан. (прим. ред.)
А бежал он довольно просто: сделал вид, что направляется с лампой в отхожее место, называемое здесь весьма ласково и почему-то по-гречески — «параша», [69] а сам шасть за косяк — и был таков. Вместе с лампой.
Вроде шёл правильно, но выбрался почему-то не к колодцу, а в огромную бесконечную в обе стороны пещеру с полукруглым рвом на дне. Одолев ров, двинулся влево, потом вернулся, поискал обратного пути, не нашёл и остановился, шибко озадаченный.
Параскева, Прасковья
Женское имя, дословно — украшенная. (греч.)
Потоптался, озираясь и водя тусклым краденым светильником, пока не почувствовал наконец щекой лёгкий сквознячок. Веяло, как выяснилось, от стены — из узкой щели в рост берендея. Докука сунулся в тесное это углубление и обнаружил, что из кладки там изъято изрядное количество камней и в боковой стенке зияет чёрный провал. Именно оттуда и тянуло свежим ветерком.
Протиснулся в дыру и обнаружил, что за нею начинается лаз, полого идущий вверх. Из Нави — в Явь. Обрадованный Докука, не раздумывая, ринулся вперёд — где пешком, где ползком, где на карачках. Нахлынула внезапная радость, и синеглазый красавец даже замурлыкал вполголоса сызмальства любимую песенку, чуть ли не им самим сложенную: