Катарина, павлин и иезуит

– Ну, это уж слишком! – воскликнул городской судья Франц Оберхольцер, теперь он и вправду разбил упомянутую кружку. Поднялся крик, люди осыпали друг друга упреками.

Но еще можно было всех утихомирить и собрать осколки кружки, так как Тобию уже никто не слушал, если бы не случился еще один пустяк, который в сообщении под заглавием «Ландсхутские события» упускается. Желая всех успокоить, священник Янез сказал, что рассказ не надо понимать буквально, что папаша Тобия охотно прибегает к аллегориям.

Судья подошел к Янезу.

– Я правильно расслышал ваши слова? – спросил он. – Вы одобряете эту ложь?

– Аллегория – это своего рода правда, – сказал Янез, – вот, смотрите… – и он попытался что-то объяснить, но было уже поздно: священный гнев, ранний утренний час и пиво оказали свое действие, мудрые и рассудительные люди потеряли контроль над собой, что в такое время часто случается; один из горожан – да, это был сам пивовар Витман, именно он, давший странникам множество бочек пива, самого лучшего, какое только у него было, – он слегка толкнул священника Янеза, так что тот поскользнулся и ударился головой о край стола. И потом уже ничего нельзя было исправить.

Спустя несколько часов Ландсхут горел со всех сторон, на Розовой улице разбивали двери какого-то дома, возле ратуши послышались выстрелы, на Голубиной площади лежали перевернутые повозки.

Уже в первую половину дня безобразия зашли так далеко, что пришлось послать за войсками, чтобы те навели порядок, городские стражники были бессильны. Посыльный срочно поехал в Пассау. где задержалась какая-то воинская часть, кажется, эскадрон чешских кирасиров и – вот случай! – батарея краинских артиллеристов под командованием капитана Франца Генриха Виндиша.

25

Симон услышал приближающиеся к дверям шаги. Это не было постукивание токо-токо-тук, когда целыми ночами над ним расхаживало хромое предостережение с того света, это было скольжение, шелест платья, дыхание, оказавшееся вдруг поздним вечером в монастырской келье. Он вскочил на ноги: Катарина.

– Вот куда ты спрятался, – сказала она, стоя в темном пространстве у дверей, он слышал ее дыхание, а она – его, в открытое окно ветер доносил мужские и женские голоса, озорной смех, задорные крики, пьяное пение.

– Как ты сюда вошла? Ведь это запрещено.

– Ничего нет более легкого – сквозь стены.

Он подошел к ней, попытался ее обнять, она отстранилась, приблизилась к дверям – чужая.

– Ты убежал, – сказала она, – от меня убежал.

– Амалия открыла мне двери, – ответил он, – я убежал от этих дьяволов из Ленделя, они собрались меня судить.

Он убежал не от нее, скрылся от двух дьявольских судей, от трибунала паломников, от нечистой силы, которая в том замке наводила страх с тех пор, как там кого-то осудили за crimen bestiale;он убежал не от нее, может быть, он бежал от самого себя, от того послушника из люблянского коллегиума, из Дома испытаний, который все еще сидел в нем и доносил на него его собственной совести, как некогда он доносил на своих товарищей и учителей; и хотя сам он был отчислен, в нем все еще жил тот послушник – его обет.

– Я собирался тебя отыскать, – сказал он.

– Почему же не отыскал?

Она села на кровать. – Он хочет быть один, – подумала она, – он все еще иезуит, раскаялся, бросил меня из-за своих страхов, из-за сильной тоски по своему одиночеству. Его одиночество – это нечто большее, чем их совместное лежание под звездами, одиночество больше, чем общность двоих, один – больше, чем двое. Она ждала, что он ответит, но ответа не было.

– Я спросила какого-то патера в белом, он помогал самым старым паломникам, – сказала она, – вот и отправилась в монастырь, все коридоры пусты, я легко тебя нашла. А ты меня не искал.

В окно снова донеслись пение и смех.

– В ратуше было торжество, – продолжала она, – сейчас пляшут в пивном зале. Пойдем со мной, – сказала она и как-то странно на него взглянула, в глазах ее сверкнул отблеск лунного света, – пойдем, потанцуем.

В этой душе – рана, в блестящих глазах – вызов, как быстро она изменилась, не следовало оставлять ее одну. Он должен был заявить трибуналу паломников, что у него честные намерения, что они вместе пойдут в Кельморайн и обратно в Крайну где вместе предстанут перед ее отцом и потом будут вместе… как все это просто, но если бы только было вообще возможно.

– Я не умею танцевать, – сказал он, – и не люблю никаких торжеств.

Он видывал торжества, прекрасные, великолепные, знал их со времен Любляны и всегда стоял в стороне, когда друг перед другом красовались индюки и индюшки, мужчины и женщины, епископы и графы, бароны и городские судьи, знал он и сельские праздники с их жестокостью, видел прибывающих под балдахином епископа из Асунсьона и провинциала из Посадаса, видел крестные ходы и мистерии, концерты и театральные представления, понимал, что ландсхутские торжества радуют сердца паломников, путь был утомителен и труден, должна наступить праздничная минута, великолепие здешних церквей, жонглеры и музыканты, пиво, пение и танцы – все это им необходимо, каждый нуждается в этом, но только не он, ему давно такое ни к чему, он не любит праздничных людей, праздничные дворцы и празднично убранные церкви, мгновения восторга перед такими церквами, ибо праздничные воодушевленные лица смеются и манят к себе, завлекают и обольщают, и человек не может прийти в себя, пока вино не заведет его в ловушку, пока широко не распахнутся глаза и затаенные мысли не вырвутся наружу, тогда блеск и мишура исчезнут; нет, лучше тишина, одиночество, которые для праздничных людей – не бытие и не жизнь, во всяком случае что-то неприятное, свет, в котором нет света; уединение – это единственное место встречи с самим собой, а также и с другими, с ней, с Катариной, они снова вместе.

– Я тоже не умею танцевать, – сказала она и усмехнулась, а в глазах все еще был тот опасный, щемящий душу блеск. – Я тут останусь.

– Здесь монастырь, – сказал он.

– Мое место здесь, в монастыре, – проговорила она, – мое место там, где ты.

– Это тяжкое прегрешение.

Все равно, пусть это тяжкое прегрешение, Катарине все равно, ее дорога идет вниз с тех пор, как ее бросил Симон, хотя она понимает, что он вынужден был бежать, но с того времени, как это случилось, кельморайнский путь ведет ее вниз, она скатывается по склону, не зажила еще рана в душе, из-за этой раны, из-за вероятности, что и на этот раз она останется брошенной, ей было все равно, есть здесь какое нарушение правил или нет, грех это или нет, потому что этот человек, этот Симон, который так ранил ее и который ее любит, – этот человек, она знает это и чувствует, хочет уйти в свое одиночество, где есть место только для одного, и она не может этого допустить, сознавая, что тогда и вправду будет такой, какой ее считает предводитель Михаэл, этот притаившийся зверь, такой она будет, если останется одна после соединения с любимым, с первым, в горячке, и повторить это она может только с ним, с ним единственным.

Со стороны ратуши донесся звук фанфар, взлетевший над ландсхутскими крышами, потом, через какой-то промежуток времени, послышались дудки народных музыкантов и шум веселой толпы. Был поздний вечер, переходящий в ночь, а рядом – женское, такое женское тело, близость которого он никогда не ощущал с такой силой. Трепет тишины, далекое пение, трепет перетекает в плоть, рука тянется к ее волосам, лицу, ко всему ее телу. Нужен постоянный надзор, – подумал сидящий в Симоне послушник из Дома первого испытания, никогда он его не покинет, юный послушник – взрослого мужчину, не покидал он его по ту сторону океана и оставался в нем, когда Симон присоединился к паломникам, иезуитик, вслед которому хохотали парни, так как он испугался женщины; иезуитик из иезуитского дома, печатью которого он отмечен навечно, говорит ему: постоянный надзор необходим, он нужен у ворот монастыря и рядом с женским телом. Монастырь огораживает себя каменными стенами, чтобы не попали в него искушения, хотя искушения приходят и через ограду, даже сквозь стены, как пришла она, приходят в смутный вечерний час, вовсе не обязательно являться им на торжество в ратуше или во время пляски в пивной, они придут вечером, когда приглушено сознание, во сне или на следующее утро – появятся из другого, параллельного мира, который мы носим в себе, и никакие стены их не остановят, никакой надзор. Она хочет пойти с ним туда, к своим землякам, не ради танцев, а чтобы показать всем и каждому, что Симон и Катарина, Катарина и Симон – одно целое, навсегда и в глазах всех. Но и здесь она уже вместе с ним, между их мирами нет каменных преград, только тонкая стенка, которую они поставили сами, теперь они ее разрушат, хотя разрушать ее вообще-то и не нужно, из одного сознания в другое, из ее сознания в его и из его сознания в ее можно перейти сквозь стену, ибо она прозрачна, ибо они видят друг друга и сквозь нее, и достаточно лишь движения, чтобы прозрачная стена совсем исчезла. Монастырь без надзора и стен, женское тело без надзора в дальней дороге, далеко от дома, ранимое и призывающее тело, раненая душа, которая допустит движение его руки, прикосновение к волосам, прикосновение к телу.

– Говорят, – сказал он тихо, – будто женское тело более открыто и доступно искушениям, чем мужское. За женщиной нужен надзор, как и за входом в монастырь.

Катарина вдруг рассмеялась. Смех ее, как и глаза, был иным, вызывающим, странным, словно смеялся другой сидящий в ней человек; женский внутренний мир – прибежище опасностей и соблазнов.

– Так надзирай за мной, – сказала она.

Тело ее ничуть не коварно, тело ее – не вместилище каких-то опасностей, оно прекрасно с тех самых пор, как она была с ним; это тело, которое он ощущает и знает.