Катарина, павлин и иезуит

– Чего ты боишься? – спросила она и снова громко рассмеялась.

Он хотел ей сказать, чтобы она смеялась потише, ее могут услышать. Чего он боится? Всего боится, всего, здесь, в этом доме, он боится всего, он знает эти дома, это дома страха и надзора – одного человека над другим, самого человека над собой, это дома, в которых Бог видит все лучше, потому что те, кто обитает в них, сами так хотят, ибо они накликают на себя, призывают внутрь себя взгляд Божий; если нас здесь застанут, гореть мне на костре, и если даже не в Ландсхуте, то в огне вечном, а ее поставят у позорного столба.

Но рука, уже знавшая эти глаза, которые сейчас опасно блестят в лунном свете, рука касается этих глаз, так что под пальцами закрываются веки, рука знает эти волосы, горячие щеки, ноздри, втягивающие в себя воздух и выдыхающие его; Симона учили, что наиболее восприимчивы к соблазну телесные входы, сквозь них приходит искушение, через глаза – красота и жажда красоты, через уши – завлекающий шепот, через ноздри – запах тела, повсюду, где женское тело открыто внешнему миру, в него вползают страсти; и его самого захватывают ощущения, он опьянен этим телом, которое он знает с тех минут, как его охватил горячий жар и обжег любовный пыл, теплые влажные области, пальцы быстро расстегивают одежду; стены страха и опасений, вызванных тем, что они находятся в монастыре, более нет, все это улетучилось, нет и тонкой прозрачной стены, которая с ее стороны была стеной боязни получить новые раны, а с его – чувствами испуганного, хорошо вымуштрованного послушника – не было больше и этой преграды. Они легли обнявшись.

26

Ландсхут горел со всех сторон, на Розовой улице разбивали двери какого-то дома, возле ратуши слышались выстрелы, на Голубиной площади лежали перевернутые повозки, к городу двигались призванные на помощь императорские войска, ни одной местной воинской части поблизости не было, а городская управа оказалась совсем бессильной, поэтому позвали австрийцев – утопающий хватается за соломинку.

Уважаемый горожанин, а именно щедрый пивовар Витман, забывшийся настолько, что толкнул священника Янеза, вынужден был потом сожалеть о своем проступке до конца своих дней. Хотя ему посчастливилось, и в последующие недели и месяцы больше, чем им, занимались городским судьей, швырнувшим на пол полную кружку его, витмановского, пива и разбившим ее. Судья не смел этого делать, хотя гнев его был совершенно праведный: пригласишь этих людей к столу, а они отравляют тебе еду ложью. Таковым было общественное мнение в Ландсхуте и окрестных краях, где тоже в скором времени узнали, что произошло в городе и как все это началось.

Крестьянские парни из числа паломников стояли у дверей и с интересом слушали рассказы мудрых и рассудительных людей в трактире «При Святой Крови», по-крестьянски невежливо тараща глаза на парадные одеяния местных господ – итак, когда эти парни увидели, что священник Янез упал, у них, как говорится, случилось помрачение рассудка. Хотя священник Янез быстро поднялся, все солидные люди в трактире увидели, что у него из-под волос течет тоненькая алая струйка, и тут у венгерских паломников закипела словенская крестьянская кровь.

– Ничего не случилось, – сказал священник Янез, – я просто поскользнулся.

Но было уже поздно.

– Священника Янеза вы бить не будете, – сказал парень с квадратными плечами, без дальнейших разговоров он схватил оказавшегося рядом городского советника и подмял его под себя. Там, на полу, он тискал его и валял, так что сорвал у него с сюртука шитые золотом ремешки и стащил через голову рубашку.

Другой парень схватил стул и ударил им по окну, отчего разлетелись цветные стекла. Ландсхутские горожане поняли, какой наносится им ущерб, ведь стекла эти были из стекловарен Зальцбурга, а отделанные золотом ремешки на сюртуке городского советника – из мюнхенских мануфактур. Поэтому некоторые из горожан стали звать на помощь городскую стражу, другие попытались вытолкать венгерских странников из трактира. Но это осуществить не удалось, оказалось, что снаружи их столпилось еще больше, чем было в трактире – тех, кому в весеннюю ночь не спалось. После упорной борьбы паломники затолкали знатных горожан в кладовую трактира и там заперли. Путешественнику и рассказчику Йоклу они связали ноги, перекинули веревку через балку и подняли его под потолок, так что он смешно махал руками, качаясь посреди комнаты. Два ночных стражника, услышавших крики и оказавшихся на месте событий, также попали в созданную странниками тюрьму. Священник Янез гневно приказал немедленно опустить Йокла на землю, что они сразу же сделали, так что тот свалился, как мешок, велел он выпустить и горожан с городским судьей и обоих стражников. Но этого паломники сделать не захотели.

– Что с вами, люди, – говорил Янез Демшар, – я всего лишь поскользнулся, – повторял он, но никто его больше не слушал, в жилах у них бродило пиво, в глазах стоял туман, в головах – одна чертовщина.

– Священника Янеза бьют!

Женский крик пронесся от пивной до Виттштрассе, отдался эхом от домов на Старой площади; на Рыбацкой улице у реки Изар распахивались окна, перед ратушей собирались разбуженные горожане, одни из них в спешке натянули на себя штаны, у других из-под плащей выглядывали шлафроки, были здесь и городские стражники, люди спрашивали друг друга, что происходит, что это за крики разносятся по мирному городу. Они не поняли женского вопля, и все же вскоре стало известно, что в трактире «При Святой Крови» венгерские странники напали на судью Франца Оберхольцера, облили его дегтем и окунули в бочку с пивом. В трактире они разбили все окна и разломали всю мебель, а из церкви уже выносили золотые чаши и дароносицу; некоторые странники по этому поводу говорили, что таким образом они хотели возместить утраченную церковную утварь, утонувшую в какой-то альпийской долине; и среди тех, кто был еще в большом зале Витмаповской пивной, где их Ландсхут накануне вечером неплохо угостил салом, фасолью и пивом, и среди тех, кто уже спал в ближайших приютах для странников, быстро разнеслась весть о том, как обращаются со священником Янезом. Какая-то женщина будто бы видела, что у него текла кровь из ушей, из носа и глаз, другие рассказывали, что стражники сломали ему руки и ноги и на телеге повезли в городскую тюрьму. Странники-мужчины сразу столпились посреди пивного зала и решили, что освободят его – по-хорошему или по-плохому. Затруднение было лишь в том, что они не знали, где его бьют и где находится городская тюрьма, куда его будто бы отвезли. Они решили пойти к ратуше. Взяли крест и хоругви, за ними со всех сторон стекалась толпа странников, молодых и старых, многие женщины тоже захотели помочь при освобождении священника Янеза. Примерно в три часа ночи эта масса людей с криками и пением шагала по уже полностью разбуженному городу, направляясь к ратуше, и по пути переворачивала на улицах телеги, стучала в ворота и опрокидывала пивные бочки. Недалеко от ратуши, где странники и вооруженные горожане собирались в поход на трактир «При Святой Крови», дело дошло до более серьезного происшествия. На Розовой улице группа стражников хотела остановить грозно приближающееся войско паломников, которые тоже разыскивали трактир «При Святой Крови». Так как многократно повторенные окрики стражи венгерских паломников не остановили, стражники сделали несколько предупредительных выстрелов. Одна из пуль попала пожилой страннице в ногу, так что она, испуская громкие вопли, упала на землю. Это венгерских странников взбесило окончательно. При выстрелах они, правда, разбежались, но вскоре все снова собрались у пивоварни Витмана, откуда отдельными группами шли все крушить и даже отправлялись в разбойные набеги по городу. У Малого Изара вспыхнул сеновал, загорелся склад леса, а вскоре затем и какой-то сарай вблизи пивоварни, так что в городе возник полнейший переполох. Из княжеского дворца хорошо были видны горящие здания, бегающие между ними люди, а весенний утренний ветер разносил во все стороны вопли, крики и звуки выстрелов. Безобразий было много, и никто не знал, что же в действительности происходит.

Священник Янез Демшар не был в тюрьме, из ушей у него не текла кровь, и руки его были целы, он грустно сидел за столом в трактире «При Святой Крови», смотрел в стоящую перед ним кружку с пивом, временами озираясь вокруг на последствия погрома, на сломанные столы и стулья, на разбитые кружки, на окна, сквозь которые между разбитыми стеклами струился лунный свет, уже смешиваясь с зарею. Он смотрел на эти печальные последствия знаменитого краинского гнева и нетерпимости ландсхутских горожан, негромко повторяя: успокойтесь, люди, я просто поскользнулся. Успокойтесь. Но сидел он один, и слушать его было некому.

Только к утру город немного поутих, между сидевшим в кладовой городским судьей и городским советом, собравшимся на чрезвычайное заседание в ратуше, посыльные переносили письма, предлагалось начать переговоры с руководством паломников о прекращении враждебных действий и скорейшем отбытии нежеланных разбушевавшихся гостей. Но в девять часов утра местный совет получил сообщение, что беспорядки вспыхнули снова – на этот раз на рыбном базаре, куда ничего не подозревавшие рыбаки принесли свой улов. Туда пришли некоторые женщины-паломницы и сразу же поссорились с рыбаками и их женами. Те на своем певучем баварском диалекте говорили: вот как эти люди с турецкой границы понимают благодарность.

– Мы ничем вам не обязаны, – кричали на своем певучем краинском диалекте женщины-странницы. – Тем, что Ландсхут дает паломникам горох, шпик и прогорклое пиво, он все равно не заслужит спасения, в задницу вам ваше сало! – Одна из них задрала юбку, показывая, куда его следует засунуть. Затем эти славянские фурии начали переворачивать лотки и относить рыбу в корзинах к реке, обратно в воду, где этим божьим тварям и следовало быть. Городская стража бегом заняла позиции, но порядок был восстановлен далеко не во всем объеме. Собственно говоря, все еще существовала угроза, что волнения могут возобновиться в любую минуту. Полностью вопрос решить могла только армия, а пока кирасиры и артиллеристы не прибудут из Пассау, нужно вести переговоры. Ситуация в княжеском городе Ландсхуте сейчас была более ясной, но вызывала сильную тревогу: большинство паломников забаррикадировалось в большом пивном зале пивоварни Витмана, где те, что постарше, спали, а молодежь стояла на страже и вскрывала бочонки с пивом. Вооруженные горожане присоединились к городской страже, сказав, что у странников есть огнестрельное оружие. Утром в окне пивоварни что-то сверкнуло, и по другую сторону улицы в окне спальни городского ювелира разлетелось стекло. Стражники потребовали, чтобы стрелявшие сдали оружие, а виновника они немедленно отведут в суд. Как его будут судить, никто не знал, ибо городской судья Оберхольцер вместе с пивоваром Витманом, рассказчиком Йоклом и еще несколькими горожанами был заперт в кладовой трактира «При Святой Крови».

Предводитель Михаэл Кумердей лежал в комнате для особо почетных гостей ландсхутского приюта для странников, его обвязанная голова – а мы знаем, с каких пор она была обвязана – опустилась на грудь, а глаза в отчаянии блуждали по полу, где лежала его смятая предводительская одежда: шелковая рубашка, жилет, шляпа, пояс с ткаными золотом украшениями – все было измято и залито пивом, а отчасти и блевотиной, остатками сала и вареного гороха. Громкие стоны, доносившиеся из соседней комнаты, – результат святых видений, посетивших и этим утром жену его Магдаленку, – могли сливаться с его стонами, он чувствовал, что они вырываются из его груди.

Леонида Шварц сердито ощупывала это изваяние: где золотая цепочка? Трясущимися руками она ворошила вонючую одежду и злобно причитала: потерял ты ее, никчемный человек, потерял в пивной, когда валялся с бабой, профукал, может быть, она у тебя ее украла. Леонида готова была расплакаться: что скажет Шварц, ведь эта вещь была сделана его руками и предназначалась в дар Кельморайну, в ней два фунта золота, фунт серебра, ювелирное искусство, ах, развратник, ах, пьяница, все это знают, все тебя видели. Михаэл должен был самому себе и Леониде признаться, что не знает, что такое люди видели, сам он не видел ничего и вспомнить может очень немногое, не то что она. Нет, она была со Шварцем, своим мужем, они нанесли визит ювелиру, и туда залетела пуля, ах, какие страшные вещи творились этой ночью, но все это – ничто по сравнению с тем, что выделывал предводитель паломников, которому следовало быть примером для остальных, а он потерял золотую цепочку, и все видели, как он полез под юбку какой-то женщине, как это он всегда делает, блядун, срамник, негодяй.