Катарсис. Том 2

И все же что-то здесь было не то…

Панкрат еще раз мотнул головой, сбрасывая оцепенение, и едва не упал от рывка могучей руки сержанта.

— Двигайся, гнида!

Руки у Воробьева были стянуты за спиной наручниками, и этот факт, очевидно, успокаивал конвоира, считавшего пленника беспомощным. Но Воробьева специально учили несколько лет сражаться и в более невыгодных условиях, поэтому он мог бы постоять за себя и со связанными руками, но медлил, все еще не веря в предательство Асламова и в безнадежность ситуации.

— Погоди, — уперся он, выворачивая голову назад. — Полковник, мне нужно позвонить адвокату.

На самом деле Панкрат вспомнил о Крутове.

— Обойдешься, — пренебрежительно отмахнулся Скворешня. — Мы тебе своего дадим. — Он утробно хохотнул. — Посмертно.

Сержант двинул Панкрата кулаком по ребрам, и Воробьев, охнув от боли, сунулся лицом в стену. Проговорил, стиснув зубы:

— Еще раз ударишь — покалечу!

— Ползи, тварь! — рявкнул сержант, саданув Панкрата в спину. — Я из тебя щас котлету… — Договорить он не успел.

Панкрат одним движением вывернулся из его рук и ударил головой в лицо, превращая нос и брови в кровавое месиво. Затем ударом ноги уложил капитана, не успевшего выбежать из комнаты, и последним потерял сознание от удара в лоб начальник УВД, трясущимися руками пытавшийся вытащить из кобуры пистолет.

Панкрат подсел к сержанту спиной, на ощупь вытащил у него из кармана ключ от наручников и снял впившиеся в запястья кольца. Растер запястья, прикидывая, что делать дальше, и в этот момент в комнату вошел Асламов в сопровождении еще одного милиционера. Одним взглядом оценив обстановку, он жестом остановил милиционера, схватившегося за оружие.

— Не спеши, командир, все под контролем. Выйди на минутку, мне надо поговорить с задержанным.

— Но он же их…

— Они живы, сейчас придут в себя, не поднимай панику. Подожди в коридоре, я тебя позову.

Милиционер в сомнении потоптался у порога, держа руку на кобуре, затем вышел.

— Привет, майор, — сказал Асламов. — Как тебя угораздило в такую халепу? Зачем понадобилось убивать Виктора?

— Я его не убивал, — угрюмо оскалился Панкрат.

— Самоликвид? — догадался Валентин. — Славно. Что ж, не буду тянуть тигра за хвост. Ты более опасен, чем я думал… человек-взрыв. — Он бросил красноречивый взгляд на лежащие в разных позах тела. — У тебя, к сожалению, небогатый выбор: либо сесть в тюрьму за убийство…

— Либо? — прищурился Панкрат, всей кожей ощутив угрозу, исходившую от фигуры Витязя.

— Либо поработать на одну организацию, не спрашивая, что это за организация и какие цели она преследует. Сразу могу добавить, что работать будешь под моим контролем, так что всю ответственность за последствия я беру на себя.

— Я так не могу, Валя, — сказал Панкрат с сожалением, продолжая ощущать ток угрозы. Ладони зачесались, по спине побежали мурашки, как и всегда при наличии опасности. Интуиция предупреждала, что человек напротив исключительно опасен! И все-таки это был Витязь, человек Катарсиса, сражавшийся с силами Сатаны и не раз предупреждавший и спасавший своего телохранителя.

Панкрат вдруг вспомнил последнее предупреждение Валентина, произнесенное им во время ликвидации базы Легиона и храма Черного Лотоса: «Опасайся всех, в том числе и меня!» Что он тогда хотел сказать? Неужели предвидел ситуацию, в которой надо будет ждать удара в спину даже от него, ученика волхвов?! И не означают ли его последние слова, что это время пришло?..

— Тебе придется поверить мне на слово, — качнул головой Асламов. — А кроме того, надо будет выполнить ряд условий, чтобы я смог тебя вытащить отсюда.

— Каких?

— Первое: четко выполнять задания, не уточняя, кому и зачем это понадобилось. Второе: не совать нос не в свои дела. И третье: избегать контактов со своими друзьями… какое-то время. Это пока все.

— Пока… — задумчиво усмехнулся Панкрат, понимая, что его вербуют в организацию типа Легиона, если не в сам Легион. И все же в голове не умещалась мысль, что Валентин Асламов — предатель! Или двойной агент.

«Опасайся всех…»

— Я не спрашиваю, о какой организации идет речь, хотя догадываюсь. Скажи только, под какого цвета флагом мы будем сражаться… за счастье народа?

Асламов коротко рассмеялся.

— Ценю твой юмор, Панкрат Кондратович. Цвет нашего флага может быть любым, при условии, что он будет черным, как говорится в пословице. Кстати, это цвет свободы и начала всех начал.

— Я думал, что цвет начала всех начал — белый. Но не суть важно. Что я должен буду делать в этой вашей организации? Насколько я понимаю, это не Катарсис.

— Нет, не Катарсис и не его Сопротивление. Есть система помощней. А делать мы будем все, что прикажут. Например, первая наша задача, образно говоря, — рискнуть жизнью нескольких человек, чтобы спасти очень многих. Устраивает тебя такая философия?

— Знакомый тезис, — кивнул Панкрат насмешливо. — Практически — формула разведки. Единственная закавыка: те, чьими жизнями мы будем распоряжаться, должны быть добровольцами. Никто не имеет права распоряжаться их судьбами без их ведома. В противном случае я откажусь от сотрудничества с вашей организацией.

— Я так и предполагал, — кивнул Асламов, доставая необычной формы пистолет. — Ты человек прямой, упрямый и негибкий, майор, уговорить тебя невозможно, а мне нужен помощник-профессионал, поэтому придется тебя укрощать иначе. Кстати, не подскажешь, куда направились твои друзья после инцидента в Центре нетрадиционной медицины?

— За кудыкины горы.

— Понятно. Что ж, вопрос был задан преждевременно. Знаешь, что это такое?

— «Глушак»…

— Совершенно верно.

— Опасайся всех, — горько усмехнулся Панкрат.

— Что?

— Это твои слова, Витязь хренов, помнишь? Я тогда не придал им значения, а напрасно, давно понял бы, что на тебе лежит печать Сатаны. Не знал, что ты способен на двойную игру.

— Я сам себя не знаю, — неприятно рассмеялся Асламов. — Как говорил поэт [10] :

10

Франсуа Вийон.

Я знаю, как на мед садятся мухи, Я знаю смерть, что рыщет, все губя, Я знаю книги, истину и слухи, Я знаю все, но только не себя.

— Я тоже себя знаю плохо, — выдохнул Панкрат, входя в темп и начиная атаку.

Но ему не хватило доли секунды: Асламов нажал на курок, и невидимая молния пси-разряда пронизала голову Воробьева, погружая его в болото черного беспамятства.

Последняя его мысль была полна горькой иронии: «И он почувствовал теплое, дружеское рукопожатие на своем горле…»