Катастрофа

Он заказывал ей дорогие вещи — она не отказывалась, и на короткое время ее взор теплел.

Начинал он читать ей стихи или говорить о написанном им — Галина откровенно скучала.

Зато она много и охотно говорила о Магде.

…Бунин видел несколько раз эту мужеподобную даму с низким красивым голосом. Некоторое время она даже пела в берлинской опере. На Бунина она произвела двоякое впечатление: несомненно умна, начитанна, умеет ловко поддерживать беседу, но явственно ощущалось в ней что-то нездоровое, порочное, нечто такое, что Бунина отвращало чисто физически.

Теперь Галя настойчиво просила:

— Как было бы хорошо, если Магда погостила у нас…

Бунин согласился.

В середине мая Магда въехала в «Бельведер». «Девчатам», по их просьбе, был отведен общий покой — в «светелке» на верхнем этаже. Галина, явно томившаяся ожиданием ее приезда, сразу же расцвела, похорошела, повеселела, чмокнула Бунина в щеку, принесла Вере Николаевне букетик цветов, перестала ссориться с Зуровым.

«Девчата» почти не расставались: вместе спускались к столу, вместе гуляли, вместе затворялись в светелку.

Бунин вначале шутил по поводу столь неразрывной дружбы, а потом его осенила жуткая догадка, которая с каждым днем получала десятки подтверждений: отношения «девчат» были явно противоестественными.

Иван Алексеевич, давно копивший неприязнь к Галине, был взбешен. Мало того, что Галина изменила ему, она это сделала садистски необычно, с женщиной! Все клокотало в нем, и ярость увеличивалась острым чувством все более распалявшейся ревности.

Он теперь более не мог работать, ничего не писал. «Лика» была заброшена.

Без аппетита приняв завтрак, он уходил из дома, часами бродил по грасским окрестностям. Он пытался отогнать от себя мысли о Галине, не думать о ней, но чем больше он старался, тем сильнее и неотступней она представлялась ему в самых соблазнительных позах, вспоминались все ее нежности, все слова, которые некогда она говорила ему. Его корчило при мысли о том счастье, которое испытывает его… тьфу, не соперник, соперница!

Он готов был осыпать возлюбленную самыми горячими ласками, сказать ей самые нежные слова, и в то же время люто ее ненавидел, как существо недостойное и совершенно павшее.

Бунин был готов все бросить и укатить на долгое время из Граса, умчаться в какое-нибудь дальнее странствие, благо теперь он был сказочно богат и мог позволить себе роскошь и комфорт, которые всю жизнь любил и которых был так долго лишен.

Но на него вновь навалился весь ужас ревнивых переживаний и ему уже ничего не хотелось, разве что повеситься или застрелиться. Он приходил в кухню, открывал буфет и наливал себе большой фужер водки. Залпом осушив его, опять уходил торить тропинки грасских холмов.

Вера Николаевна, вначале было обрадовавшаяся их разрыву, которого она давно хотела и ждала, теперь (вот ангельская душа!) страдала за мужа, если бы могла, переложила часть его мук на себя.

11 июля она записала в дневник: «…В доме у нас нехорошо. Галя, того гляди, улетит. Ее обожание Магды какое-то странное… Если бы у Яна была выдержка, то он это время не стал бы даже с Галей разговаривать. А он не может скрыть обиды, удивления и поэтому выходят у них неприятные разговоры, во время которых они, как это бывает, говорят друг другу лишнее».

Некоторым развлечением стали хлопоты, связанные с приобретением «Бельведера». Рукье, владелец, просил совсем недорого. И когда дело казалось слаженным, Бунин вдруг передумал:

— Где это видано, чтобы русский писатель стал домовладельцем! Да и хлопот не оберешься с ней, с этой самой виллой: ремонт делай, налог плати… Да ну ее к лешему. Деньги есть, лучше будем жить как жили — снимать!

Так и остался нобелевский лауреат без кола и без двора.

А вскоре придет день, когда не то что виллу, опять не на что будет кусок хлеба купить. И случится это всего лишь года через два с небольшим после того, как Бунин вдруг стал «миллионером».

Подобное французам казалось невероятным, ибо любому из них таких денег хватило бы до конца жизни. У Бунина все это просвистело, пролетело, размоталось, растранжирилось, расфуфыкалось. Остались лишь сшитые фраки, рубахи, запонки, флаконы с дорогим одеколоном, да громадный приемник, который хорошо принимал Москву, что весьма пригодится во время войны.

Не все он раздал добровольно, кое-что разные аферисты выманили из него обманом, но, как говорят, факт остается фактом. 10 мая 1936 года он записал в дневник:

«Да, что я наделал за эти 2 года… Агенты, которые вечно будут получать с меня проценты, отдача Собрания Сочинений бесплатно — был вполне сумасшедший. С денег ни копейки доходу… И впереди старость, выход в тираж».

Ну а пока что, неспешно ступая по излюбленной Наполеоновой дороге, нашептывал стихи:

Отлив. Душа обнажена. Душа гола, и безобразно Чернеет ил сырого дна.

Внизу, в белесом тумане древними серыми глыбами распластался город. Немолчно трещат цикады. Откуда-то потянуло острым запахом коровьего навоза и парного молока. Настал любимый час Бунина — на склоне дня, когда солнце, утомленное дневными трудами, готово спрятаться за горизонт, но еще ярко светит меж деревьев, а под ногами упруго пружинит хвойный ковер.

Гляжу с холма из-под седых олив На жаркий блеск воды, на этот блеск зеркальный, Что льется по стволам, игрив и прихотлив.

Эти стихи при его жизни никто не узнает. Записанные на клочках бумаги, они станут дожидаться своего часа. И он придет: на склоне жизни, за несколько месяцев перед своим «освобождением», их опубликует верная памяти мужа Вера Николаевна.

Но пока что стихи давали его измученной душе мгновенное забвенье:

Листвою мелкою, лимонной Засыпан черный путь лесной, Осинник, сизый, обнаженный, В свинцовом небе надо мной.