Катастрофа

— Пейзаж вполне ибсеновский, — с восхищением заметил Бунин. — Как много красоты на свете — и на севере, и на юге. Но, — признался он, — мне милее наша средняя полоса — без северной суровости, без южной расточительности.

И везде в доме — «корабельная чистота», изумительная аккуратность, огонь в камине, молоденькая белокурая дочь хозяйки, в клетчатой блузке с большим бантом на груди, разливавшая чай.

Потом, уже в темноте, был шикарный автомобиль, шофер в большой косматой шапке, быстрая езда, приятная усталость во всем теле. И кругом снега и снега — так соскучились об этой северной зиме!

17 декабря в 10 вечера Бунин покинул Стокгольм.

На сердце было легко и радостно. Теперь можно не заботиться о куске хлеба, полностью отдаться творчеству. Он был полон сил и желания жить, любить, писать.

— Господи, благодарю Тебя за все! — умиленно шептали его уста. — Так все хорошо!

Поезд мерно и весело постукивал на стыках. Он несся в темноту ночи. Навстречу летели разноцветные огоньки светофоров, мелькали светящиеся окошки неведомых судеб — впереди была жизнь, манящая, полная славы, почестей, любви…

Бунин стоял возле окна и обнимал за плечи жену.

— Поверь, Вера, я больше всего радуюсь за тебя: после стольких лет нужды и всяческих испытаний наконец тебе не надо подсчитывать копейки. Живи, душа, себе в удовольствие!

И вдруг, резко переменив тон, тихо произнес:

— А что было бы, коли мы с тобой вернулись сейчас в Россию?

Вера Николаевна дальнозорко откинулась туловищем назад, вперилась взглядом в мужа: шутит или взаправду говорит?

Нет, лицо его, как никогда, серьезно.

Он продолжил:

— В зените мировой славы, с хорошим капиталом, мы ни от кого не были бы зависимы… Нет, я не стал бы, как «буревестник революции» Горький, воспевать рабский труд по рытью Беломорского канала. Уехали бы в Глотово, я ловил бы в пруду карасей…

— А я, старуха, пряла бы свою пряжу. Потом ты поймал бы золотую рыбку и попросил, чтобы вместо большевиков было Учредительное собрание.

Бунин расхохотался:

— Ну вот, ты даже помечтать не дашь! Представляю, какую рожу состроил бы Алешка Толстой, когда прочитал в «Правде»: «Известный… нет, всемирно известный писатель, лауреат Нобелевской премии Иван Бунин возвращается на родину…»

— После того, что он писал о тебе, да и обо всей эмиграции, Алексей Николаевич при встрече с тобой должен был бы провалиться от стыда сквозь землю.

— Нет, ему это не грозит… У него гениальная способность ассимиляции в той среде, в которой он в данный момент находится. Когда был среди нас, он искренне ненавидел большевиков. Вернулся в Россию, стал ненавидеть эмиграцию. У него это получается… ну, так сказать, органически. У него натура такая. А вообще-то он глубоко русский человек, это какой-то осколок старой богатырской Руси, на который нанес жестокие нравственные рубцы нынешний век.

Ведь и Горький испорчен всеми пороками нынешнего века. Но если Толстой в любую эпоху был бы талантливым писателем, то для Горького идеальная среда — это как раз та порочная декадентская обстановка конца прошлого — начала нынешнего века. С изумительной пошлостью он потрафлял вкусам публики, поэтизируя босяков и разную шушеру.

В купе постучали. В дверях стоял Цвибак:

— Иван Алексеевич, Вера Николаевна — в ресторане нас ждет накрытый стол и Галина Николаевна. Милости прошу!

…Когда они после вкусного, затянувшегося часов до трех ночи ужина вернулись к себе в купе и стали готовиться ко сну, Вера Николаевна поцеловала мужа в лоб и спросила:

— Ян, ты насчет… России — серьезно?

Она надеялась услыхать: «Да!»

Но Бунин, грустно улыбнувшись, вздохнул:

— Все это мечты.

Помолчав, добавил:

— Пока мечты.

…Поезд уносил его в ночную неизвестность.

ДЕТИ ОДНОГО ОТЦА

1

Как смерч, несущий за собой разрушение и гибель всего живого, зарождается в грозовом облаке, так страшные события, разразившиеся над миром в конце тридцатых годов, исподволь зрели в наэлектризованной обстановке Европы. С приходом к власти Гитлера, ставшим мощным катализатором грядущей трагедии, события закрутились неуемным вихрем.

В детстве побиравшийся Христа ради, бывший крановщик Луганского завода, а нынче, нарком обороны Клим Ворошилов в 1930 году выпустил брошюру — «Будет ли война?».

Ссылаясь на «высказывания великого Ленина», еще первого ноября 1914 года провидчески заявившего: «Сказка о последней войне есть пустая, вредная сказка», анализируя политическую обстановку в мире, заявил вполне уверенно: Ильич, как всегда, сказал правду, войны не миновать.

И закончил свой труд справедливой мыслью: «Крепи оборону СССР! — это клич. Социализм должен быть надежно защищен— вот наша задача».

Задача поставлена верно, а как она решалась? Время даст ответ.

И вообще, чем жил мир в те дни, пока Бунину воскуряли нобелевский фимиам?

Заглянем в эмигрантские газеты:

РАССТРЕЛ 98-ми

В центральных областях СССР за расхищение зерна расстреляно 98 должностных лиц и крестьян. Расстрелянные были преданы суду в округах Москвы и Нижнего Новгорода на основании декрета

7 августа, предусматривающего смертную казнь или 10 лет тюрьмы за кражу государственной собственности.

Вышинский сообщает, что за те же преступления административным карам в РСФСР подлежат 700000 человек. Декрет должен применяться «беспощадно, решительно, быстро».

В ГИТЛЕРОВСКИХ ЛАГЕРЯХ

Английские газеты печатают сообщение, сделанное на приеме иностранных журналистов начальником германской тайной полиции (гестапо) Дильсом.

Год назад, — сказал Дильс, — генерал Геринг был убежден, что концлагеря в Германии понадобятся в течение десятилетий. Теперь мы уверены, что через два года они исчезнут. Уже закрыт зоненбургский концлагерь. Прежде заключенных было 20000, а теперь осталось только 9000. Среди заключенных много аристократов и помещиков. Они посажены за монархическую пропаганду.