Катастрофа

Гости засиделись далеко за полночь. Опасность войны, встревоженность постепенно сменились куражной беззаботностью: «Авось обойдется!»

Цетлины привезли шампанское, да не сколько-нибудь: здоровяк шофер внес, натужливо посапывая, целый ящик.

Яков Полонский пришел с сыном Александром, Борис Зайцев с охапкой цветов — «милой хозяйке!», Бахрах привел Сосинского, которого все любили и вопреки сорокалетнему возрасту нежно звали Володенькой. Деликатный Алданов вел тихую беседу со своей сестрой — Любовью Александровной. Тэффи пикировалась с Дон-Аминадо, который, в свою очередь, сыпал анекдотами. Застенчиво молчал Терапиано.

Больше всех суетился Зуров, который еще прежде Бунина, но позже Веры Николаевны приехал в Париж, а теперь успел опрокинуть салат на Алданова.

Дон-Аминадо строгим голосом произнес:

— Ваше счастье, Леня, что Марк Александрович — не Сталин.

Зуров удивился:

— Почему? В этом случае, Леня, как враг народа вы получили бы десять лет лагерей!

— И правильно! — тряхнула головой Тэффи. — Если каждый станет салатом швырять…

Зуров, туго воспринимавший юмор, покраснел от досады.

Неожиданно вступил в разговор Ляля Полонский, которому только что исполнилось пятнадцать лет. Он с детским простодушием произнес:

— Как же тогда Леонид Федорович написал бы «Зимний дворец»?

Гости прыснули со смеху: мифический роман этот уже вызывал улыбку.

Зуров постоянно, много лет твердил о нем, даже напечатал какие-то главы, но самого романа никто никогда так и не увидел.

Дон-Аминадо с самым серьезным видом возразил:

— Сталин посоветовался бы с комендантом Зимнего, и тот сказал бы, что Зуров нужен на свободе — пока роман не закончит.

— А что, Аминад Петрович, Сталин советуется?..

— Обязательно! Пришел Ежов просить у Иосифа Виссарионовича разрешения на арест Бабеля. Тот говорит:

— Бабель все-таки писал про Первую Конную армию. Вдруг Буденный обидится? Надо спросить.

Вызвал Буденного. Спрашивает:

— Семен Михалыч, признайся, тебе Бабель нравится?

Тот лихо покрутил ус и отвечает:

— Смотря какая бабель!

Анекдот Дон-Аминадо рассказал смешно, но смеяться не хотелось: Бабель уж года три сидел в концлагере.

* * *

Выпили шампанского, расшевелились, развеселились, хором спели «Вот мчится тройка удалая…».

Алданов заговорил о мирном договоре Сталина с Германией, о том, что он компрометирует СССР в глазах всего мира.

Зуров возражал, что это — большая политическая победа Сталина, потому что ему предстоит война с Японией.

— Важно обезопасить себя на западной границе. Это Сталин и сделал!

— А почему так бесславно он воевал с финнами? — спросил Бахрах.

Зуров важно хмыкнул:

— Нарочно! Не хотел показывать свою силу, чтобы сбить с толку потенциальных врагов.

Леня мнил себя военным стратегом.

Бунин не выдержал:

— Столько тысяч русских загубить напрасно — «нарочно»! Это, Леня, вы зарапортовались.

— Вовсе нет, сами скоро убедитесь!

— Тогда, думаю, у этого полководца, как говорит Хаджи-Мурат, ума в голове столько, сколько волос на яйце.

Алданов вдруг поддержал Зурова:

— Леонид Федорович безусловно прав: для большевистских и фашистских вождей люди не являются объектом заботы. Ради своих политических претензий они спокойно ухлопают миллионы жизней. Подтверждение тому — все эти Беломорканалы и прочие, уложенные человеческими костями…

— И воспетые Горьким, — заключил Бунин.

— Как и другими представителями «самой передовой в мире литературы», — добавил Терапиано, — Шкловским, Никулиным, Катаевым, Зощенко и, конечно, Алексеем Толстым.

Высокий, с большими залысинами Юрий Терапиано, поэт и критик, рассказал, что получил письмо от Кисы Куприной. Она пишет о том, как восторженно приняли на родине Александра Ивановича, только пожить ему не удалось долго — болезнь, с которой он покинул Францию, была слишком тяжелой.

Потом переключились на другую тему — о судьбе Марины Цветаевой, спешно бежавшей в СССР за мужем — Сергеем Эфроном, оказавшимся сотрудником чекистов.

— С Сергеем Яковлевичем у меня связана одна очень странная история, — сказал Сосинский и в нерешительности умолк.

— Ну что же вы, Володя? — нетерпеливо произнесла Тэффи. — Мы хотим знать вашу тайну!

— Хорошо! — Сосинский тряхнул шевелюрой каштановых волос. — Как вы знаете, с Мариной Ивановной и Эфроном я был близко знаком. Еще с двадцать пятого года, когда они жили на квартире моей будущей тещи Колбасиной-Черновой…

— На рю Руве, в доме восемь? — блеснул памятью Бахрах. — Я бывал там у Цветаевой.

— Помню, ведь я тоже там занимал угол, — подтвердил Сосинский. — Однажды Сергей Яковлевич сказал мне: «Мы оба с вами, Володенька, бывшие белогвардейцы. Мы проливали русскую кровь, мы согрешили перед родиной. И теперь наша святая обязанность искупить вину…»

— И он сделал вам деликатное предложение? — спросил Зайцев.

— Да, — Сосинский вздернул подбородок. — Он предложил мне работать на Лубянку. Понятно, что я отказался. Упас меня Бог.

— Я согласен с теми, — вступил в разговор Алданов, — кто обвиняет Эфрона во многих преступлениях: в убийстве генерала Кутепова, Игнатия Рейса, в похищении генерала Миллера и доставке его в Москву.

— Да, эти преступления в свое время наделали много шума, — согласилась Тэффи. — Как и история с убийством Петлюры и оправдательным приговором его убийцы.

Зайцев добавил:

— Все тайное со временем делается явным!

И он был, конечно, прав.

Свои стихи стал читать Терапиано. Судя по внимательному взгляду Бунина, прекратившему ради Терапиано какой-то интересный разговор с Алдановым, стихи ему нравились.

Терапиано, вопреки своей с итальянским переливом фамилии, бывший коренным русским, читал недавно написанное стихотворение:

Мы пленники, здесь мы бессильны, Мы скованы роком слепым, Мы видим лишь длинный и пыльный Тот путь, что приводит к чужим. И ночью нам родина снится, И звук ее жалоб ночных — Как дикие возгласы птицы, Птенцов потерявшей своих. Как зов, замирающий в черных Осенних туманных садах, Лишь чувством угаданный. В сорной Траве и прибрежных кустах Затерянный, но драгоценный Свет месяца видится мне, Деревья и белые стены И тень от креста на стене…